Александр Аск. Стихи

Поскольку лето не кончается июнем,
я буду плавить воздух под стеклом
оконного проёма и на стуле
раскачивать тебя фантом,

как в парке на скамейке. Ближе к телу
не правую, а левую, чуть вниз
по бёдрам. Кожа загорела
и облезает маской сотен лиц.

Ты пела очень тихо. На вчерашнем
столпотворении ненужных дел
ты растворилась. Может, стала старше,
перемеряя сотни тел?

Как жаль, что лето не кончается июнем.
Осеннюю листву сжигает день
за днём воздушным поцелуем
твой образ, твоя тень.

Я вообще не о том. А о чём? Да не будем...
Слишком мало любви, чтобы пачкать её
в объясненьях причин, сервировке на блюде
между подлостью, ложью и прочим гнильём.

В шкафу две полки полностью пусты.
Нет экземпляра Лорки в секретере.
Ботинки на полу чисты,
но только пара.
Зонт один у двери.

Под потолком две лампочки. Одна
мерцает медленной морзянкой.
На тумбочке бокал стоит вина,
на треть заполненный. Озябнув,

допьёшь, закусишь чем-нибудь.
И музыка какая-то на фоне...
В такую ночь так хочется уснуть
до осени на собственном балконе;

закрыть гардинами провал окна,
расчистить ещё полку в гардеробе,
забрать ботинки, чтобы ни следа.
Уснуть. И где-нибудь в Европе

очнуться полевым цветком.
И дождь на пальцы-лепестки. И нежность...
Мерцает лампочка морзянкой о другом -
о том, что существует неизбежность,

о том, что ты в душе давно старик,
особенно такими вот ночами.
И вот погасла. Лишь одна горит,
но будто бы тебя не замечает.

Вы улыбаетесь,
когда я вам читаю
стихотворения
из сборника стихов,
написанных другим,
тем,
кто до вас,
тем, кого нет,
кто умерли давно
и навсегда
в моём воображении.

Вы так милы,
когда мной восхищаетесь
безмолвно
и ваши руки нежные,
как реки слёз,
перебирают осторожно
мои волосы
и беззаботно
спадают ландышем
к плечам моим.

Воет под окном престарелая сволочь,
или просто женщина, которой не повезло в жизни.
Как же легко судить не себя, а другого.
Совесть другого как свою не очистить

пустым исправлением данных в Фейсбуке,
удалением пошлых бухих фотографий.
И в дерьме если руки, то там на Фейсбуке
ты лучший, коли знаешь секреты Кадаффи.

Здесь ты герой или где-то там рядом,
лайки сжимаешь надроченной хваткой.
А под окном загибаются бляди
(знаешь, что бляди) в мерзотном припадке.

Возьми у меня всю мою жизнь,
оставь только вдох последний.
И с этим вдохом мне укажи
крайнюю из ступеней

к безумию правды, приюту лжи,
где будет моя обитель.
Пока ни души, возьми мою жизнь,
бездушный немой спаситель.

Кружи и плескай на моём холсте,
твори все суды на свете.
Я был не такой же, как ты, поверь.
Осенний сухой ветер,

что солнце стегает, пускай сотрёт
мой детский глухой голос,
когда мой мучитель меня спасёт
от глупой чужой роли.

Исписанность сердца хуже бессмертия,
когда твои руки - всего лишь руки
человека, бросавшего сети
молчания и не находившего звуки.

Говорят, что написано слишком много
признаний в любви, признаний в ничтожестве,
что поэт - лишь наместник Бога
в его человеческой предрасположенности.

Сердце исписано, каждая чёрточка
чёрною коркой чернил зарубцована.
Руки тянутся к ручке отчётливо,
но что стоят руки без слова?

- Зачем мне жить? - спросил поэт
у старца в людном переходе. -
За что ценить постылый свет?
Кому писать мне о свободе?

С кем говорить про грёзу лет?
К чему мне верить, если было?
- Всё потому, что ты поэт! -
ответил старец. - В этом сила.

К ответу на больной вопрос
ты не способен. Не усердствуй.
А неосуществимость грёз
должна наполнить твоё сердце

холодной воющей тоской
и ужасом существованья,
и пониманием простой
потребности к утрате знанья.

- А если нет, - спросил поэт, -
причины двигаться по краю?
- Тогда живи хоть сотню лет,
бездарность рифмой ублажая.

Субботний день. Июнь. Четыре двадцать.
С утра был понедельник и апрель,
мороз минус четыре. Пальцы
перебирали волосы твои. Постель,

как преждевременное торжество поэта,
сливалась с одиночеством в снегу.
Я был немного счастлив, и за это
я благодарен. Уголочки губ

твоих были изогнуты чуть книзу,
когда всё кончилось. Весна ушла на дно,
а лето задержало свою визу,
оставив между временем окно,

в котором ты мелькала. Сознавая
неодинаковость прощальных слов,
гардины я задёрнул. Нету мая.
Июнь. Субботний вечер. Семь часов.

Она любила собак, а он не любил сигаретный дым.
В её иллюзии жизни он был каким-то другим.
Она любила собак и ходить без белья по дому,
а он любил её голос, но и тот достался другому.

Она была как Венера разве что для близких друзей.
Он мог её обнимать, но она оставалась ничьей.
В её иллюзии жизни он был не таким уж умным.
Она любила собак со взглядом слегка преступным.

Она не знала о Кафке и что за парень такой Фицджеральд,
а он любил её голос, хоть не мог его часто понять.
Она носила короткие юбки и не шибко длинные платья.
Она была хороша, даже в "левой" компании кстати.

Она любила собак, а он не любил, сочинял стихи.
Она была хороша, но и он не сильно плохим.
Когда их видели вместе, он держал её лёгкую руку,
а она улыбалась. Иногда их влекло друг к другу.

Она решала судоку и быстро печатала SMS,
смотрела TV очень часто, объездила много разных мест.
Она не знала поэзии, но любила лицо президента,
а он любил её голос, хоть порой исправлял акценты.

В её иллюзии жизни он был каким-то другим,
и с ним мало кто стал бы сидеть за столом одним.
Они однажды случайно сошлись и вскоре потом разбежались.
Она любила собак, пока они стойку держали.

Пёс бежит по тротуару к суете домов столичных.
Рыбу ловит друг соседки у пруда, где рыбы нет.
Нет сигнала телефона, скоро кончится зарядка.
Солнце выкатилось с песней из машины за углом.

Пять утра. Кому-то спится на матрацах и перинах.
Пёс несётся за вороной по кратчайшему пути.
Бомж под сорок ищет тару, пока мусор есть на месте.
Солнце пристальнее смотрит на безлюдные дворы.

Закурил бы сигарету, только мало никотина.
Утро движется рывками, поспевая за спиной
пса с облезлыми ушами, что бежит, поскольку молод,
полон сил и устремленья выиграть хоть ещё рассвет.

Сжимаются стены,
потолок опускается.
В моей вселенной
нелегко обустраиваться.

Сжимаются стены,
квартира, комната,
парки, дорог система,
курс рубля по отношению к доллару.

Сжимаются души,
сердца, иллюзии
возникновения чего-то лучшего,
дома, машины, люди.

Сжимаются вещи,
поступки, характеры,
представления о вечном
движении, факторы

опознания правды,
определение личности,
интеллекта остатки,
суммы наличности.

Опускается небо,
потолок опускается.
В моей вселенной
нелегко обустраиваться.

День за днём растворяется одиночество
в дешёвых книгах, вине, прогулках по вечерам
вокруг подъезда. И где-нибудь ближе к ночи
я пью одиночество
из пропорции двадцать секунд на грамм.

Голоса не летают. Этажность строений обманчива,
и лишь очертанье в бутылочной мути частиц
улыбается взгляду, а это хоть что-нибудь значит;
ночь имеет не столько имён, сколько лиц.

И когда все прочитаны книги и пальцы разбросаны
на столе. Сон сигналит: "С нуля всё пора начинать!
А когда будет жутко, то с вечным вопросом
беспокой, не стесняйся, свою номерную тетрадь".

Позови на помощь, но не слишком громко.
Кто-нибудь услышит, может быть, - тогда
ты коснёшься пальцами нашего ребёнка,
пока будут плавиться в полог города.

Оберни улыбку взглядом беззаботным.
Люди рассмеются, загибая плед
мелочных трагедий. И надежд восходом
юность разыграет предвещенье бед.

Задержи дыханье, падая мне в руки.
Километры солнца и обид моря.
И кусочек платья на вторые сутки.
Что-то остаётся, честно говоря.

Сдавили длинною плитой
мою историю чудес.
На симметрический погост
я преждевременно залез.

Я ожидал тебя в раю
горизонтальных плоскостей
и песню тихую твою
я слышал в шелесте аллей

необеспеченных минут.
Подвинув диск на сотню дней,
я растворился в том краю,
где нет ни света, ни теней,

где нет дорог, а город спит,
где осень бродит по дворам,
где губы юные твои
не шепчут слёзные слова.

Меня и здесь почти что нет.
Метафизический обвал
нарушил память. Стёрся след
тех мест, где я с тобой бывал,

мой опрометчивый каприз,
витая нежность облаков,
моя неискренняя Miss.
На одиночество веков

билет я выкупил. Рекой
перевезу тебя на Юг
и с Севера махну рукой,
как самый лучший бывший друг.

На петербургских площадях
я был немножечко влюблён.
Я пил текилу натощак
и, между делом, чёрный ром.

Я исходил весь Невский три,
должно быть, тысячи разов,
когда грустил, но о любви
не говорил. И голосов

чужих сквозь утро не ловил,
и очертаний не читал.
Туман клубился. Я всё пил
и потихоньку замерзал.

А волны бились на Неве:
между собою, с кораблём.
Не вспоминая о тебе,
я шёл как будто бы вдвоём.

И спину вытянув в струну,
расправив плечи, как атлет,
я улыбнулся, подмигнул
и чуть не выкрикнул "Привет!".

А может даже и сказал
пустынной набережной лишь...
Часы звенели. Пять утра.
Мой Петербург, немой Париж,

всё спит. Я чуточку влюблён.
И каждый новый свой приезд
я также пью текилу, ром
и водку, если надоест.

Белизна смерти
надо мной вьётся.
Я хотел первым
уходить к солнцу.
Об пол бить крышки
бутылей водки.
Ты меня слышишь?
Говори чётко.

И сказал голос
ледяной рюмки:
"Ты совсем болен,
ведь такой юный.
Не тебе, значит,
в темноте плакать
и топить в плаче
своих глаз маки".

Меня убивают слова без знака опознавания.
И когда говорит кровь, хочется сразу падать
на опущенный потолок мироздания
моего бесконечного персонального ада.

Я в поэзии вырос и умер, и снова воскреснул,
только ветер не слишком-то ждал от меня перемен.
Растворяли стихи сантиментов дворцовую плесень,
очищая артерии нежных душевных систем.

Книги падали с неба на кисти воздетые в тайне от солнца.
Двор домашний пустел. Впрочем, пуст он с начала времён.
Я бы снова хотел умереть. Понарошку. Не многим даётся
это чувство греха, совершённого с Богом вдвоём.

Забирай меня в поле, моя незаконно рождённая рифма,
я не буду ловить там детей, мне не слишком-то важен исход.
Мне б бутылку вина, чтоб холодного, выпить, потом ухватиться за грифель
и чертить на камнях закопчённые звёзды, тантрический их хоровод.

Задумчиво морща лицо
и комкая нервные руки,
себя ощущая слепцом,
пишу я тебе на Фейсбуке.

Три строчки, три точки и всё.
Из горла мычащие звуки.
Теперь я как будто спасён
от новой ненужной разлуки.

Открытое настежь окно,
на стёклах слепящие круги.
"Здесь всё уже разрешено" -
ответ моей бывшей подруги.

Взглянул на зеркало: в глаза, на лоб, в глаза опять.
Там было пусто, как при перестройке
в гастрономах. Двадцать пять
причин стереть с лица елей нестойкий.

Вновь пробежало дрожью ледяной.
Мне четверть века меряет пространство.
Уже отмерило. Над головой
дамокловый клинок непостоянства

приумножает шансы на исход
зеркальной полосы изгнанья.
Двадцать шестой разваливает год
небесные устои созерцанья.

Вот было счастье в розовых руках
девчонки из соседнего подъезда.
Уплыло рифмой, измельчилось в прах.
И выражение с лица исчезло.

Третий рассвет подле кресла.
Смята фольга шоколада.
Пицца засохла. Слезла
в "майку" из универмага

пара великих свершений
не состоявшихся. В призме
тысячи спорных решений
мёртвым валяется принцип.

Сгусток слюны в нёбе.
Медленно ветер тянет
через гардин горбы
запах вчерашнего чая.

Сегодняшний день
плавно перетёк в утро.
Торжественный завтрак
бананами
из холодильника.
И как-то всё просто
стало
почему-то.
И уже не жду
с пола
звонка будильника.

Бессознательно вторят
по клавишам
пальцы
моему отражению
в ж/к экране,
взгляду,
продолжающему спускаться
к очередной
контекстной рекламе.

Улица сознаётся
громом трамвая,
что солнце вовремя
вытекло в город.
Выделяю, копирую что-то,
исправляю
строчки неоконченных разговоров.

А что скажет ночь
посреди постели,
если друг уже умер,
и книги горят,
как осеннее поле
дожидаясь метели?
Видимо, всё это
было
зря.

Ты видишь, я превратился
в заурядного человечка;
гоняюсь за пошлым стилем,
растрачивая небесконечность.

Стихия меня расплескала,
не стала ждать литература.
Что же во мне осталось?
Душа усталого штукатура,

кондуктора без трамвая,
ленивого декадента.
Об эдаких не мечтают
даже бляди, что без клиентов.

Ты видишь, я слишком болен,
как переводы на русский Джойса,
как маленький сдвоенный ноль,
что кроется в цифре восемь.

Изломанный и забытый,
настроенный на агонию
я инерцией вогнан в ритм
какой-то немецкой симфонии.

Ты видишь, я превратился
в обычного саларимана
на радость газетным лицам
и телевизионной рекламе.

Тлетворным влиянием Запада
убаюкана задняя
мысль моего одиночества
в заданном ритме ночи.

В залы веду её под руку,
маленькую, но гордую.
Сам поднимаю голову,
чтобы увидеть слово.
Снова.
И снова.
И снова.

писатель Гостиного Двора и лакейских передних
Ю.Тынянов

Новый герой лакейских передних
вдруг позабыл о сущности денег.
Ходит по миру бесплатно вдыхая
воздух. А жизнь-то не столь и плохая!

Только невеста его недовольна:
мол, не гулять нам с друзьями застольно,
не покупать мне парчового платья
при столь нелепой ничтожной зарплате.

Близкие вторят с потворным участьем:
мол, так нельзя же по жизни вращаться.
Только герою лакейских передних
стало ещё меньше дела до денег.

Солнце заливает окрестности,
а в блок-бетоне пишутся стихи;
когда умру я в полной неизвестности,
окажутся не так уж и плохи.

Нечего сказать. Как заурядно.
Полоса событий лентой Мёбиуса
возвращает в начало, обратно,
где уже существует всё это.

Нечаянно скатать на ладони
фразу. Проглотить замечание.
Бросить взгляд в нелепой истоме,
опираясь на грани молчания.

Приготовить к знакомому грифель.
Лист блокнота раскрыть по памяти.
И выдавить косоглазую рифму.
И не посметь её там оставить.

Нечего сказать. Если подумать.
Всё уже было набело перепечатано.
Нечего делать из этого шума.
Наверное, надо спать ночами.

Умерли противоречия.
Иду не шатаясь.
Болотный вечер
пугливо читает

заголовки движения,
лица прохожих.
Иду без головокружения,
без тошноты тоже.

Такой из себя опрятный,
местами даже красивый.
А что? Людям приятно.
Иду не курсивом,

а полужирным
и подчёркнуто.
Будто в прямом эфире
развеваю по ветру чёлку.

Умерли противоречия.
Иду не шатаясь.
Болотный вечер
пугливо причитает.

Ты смотришь на меня через года,
почти десятилетие. Что видишь?
Опять ты повернула не туда...
Ты опускаешь голову всё ниже,

вздыхаешь незаметно от других.
И я бы не заметил, если б можно...
Ведь то, что разделяет нас двоих,
по существу соединяет тоже.

Где-то проходят дни.
Где-то проходят годы.
Где-то, где мы одни
только часы проходят.

Можно играть быстрей
и уходить в закаты,
тратя по сто рублей,
чувствовать, что богаты.

Можно терять слова,
точки и запятые,
только бы голова
не наполнялась пылью.

Отличайте меня патриотом
барных стоек и мягких диванов,
кружек пива и полных стаканов
айленг лонгов и ржавеньких шотов.

Говорите со мной о прекрасном:
о картинах Кандинского можно,
о поэте Есенине тоже
и о прочем культурственном пласте.

Ну, о дамочках тоже сподобьтесь,
что на тёплых Гавайях и Крите,
только выше колен не берите.
Метафизики тянется пропасть

между их сильвупле и донт ворри
и настойкой на сладкой черешне.
Я, наверно, не скоро повешусь,
но об этом, конечно, не спорю.

Из страны, где живёт горе,
я пишу по письму в сутки,
потому что моя совесть
ночью дремлет в своей будке,

а кураж мне твердит - взвейся,
как орёл, над простым людом!
Сочини хоть одну песню,
но такую, чтоб петь любо!

Чтобы в звуках прошли муки,
чтобы нерв истязал строки,
я пишу. А в ответ: "Ну ка,
дай ка свесим босы ноги

над огнём из твоих рифемь".
Потому что плохи, дескать...
Но и ладно. Достать грифель
и не плакать! Февраль к бесам!

Двойной виски передо мной.
Плывёт картина Пабло Пикассо
над головой. погоди, постой,
кто-то из нас должен остаться,

сосчитать рыбок, аквариум глубок.
Синий цвет тоннельной гущи
дорог возможных. А я бы смог
быть кем-то намного лучше!

Двойной виски за моей спиной
на барной стойке уснувшего "Голландца".
Эй, где вы, те, кто со мной,
мировые люди быстрого танца?

Сжат магнитомокнущий ланд-да-шафт
до кабины попутки встречного типа.
Грусть не спеша, как тот космонавт,
едет по перилам мостов, ну, типа, типа...

Ограждая подвыпивших граждан,
горожане спешат раствориться
в подражанье немым персонажам
группового портрета, где лица

безыскусно легки по причине
сигаретно-дождливого неба.
Так и здесь - даже если мужчина,
то он словно и в городе не был,

продвигался рывками по краю,
безнадёжно глотал серый кофе.
Если книга - о нём не читают,
катарсически дёргая брови.

Белый прах распыляя под ноги,
Мнемозина в уклончивом свете
проезжает по кромке дороги, -
и вот так начинается ветер,

фат, бретёр, фанфарон и насмешник,
переменчивых судеб валторна,
ограждает подвыпивших прежних,
остальным цвет меняя на чёрный.

Пенится плевками полукруглыми снеговый крем.
Улицы полны растёкшихся следов.
Слышен холод вывернутых в чёрное колен
и биенье сердца стуком каблуков.

Сентябрь затянул на шее петлю.
Листва отсчитывает до земли шаги,
попутно кланяясь бретёру-ветру,
и опадает на постель реки.

Когда погаснет свет,
когда придёт ответ,
что жизнь не удалась,
скажи - зачем мне власть

над тем самим собой,
что находил покой
в осенней хляби луж?
...>
Не слушай эту чушь!

Всё пройдено давно.
Мы смертны - вот оно
негласное "за мной"
на лестнице кривой

познания людей.
Не пей, Гертруда, лей
свой яд на праздник лиц.
И плачь, и падай ниц.

От века к веку лунные снега
скрывают на земле могилы предков,
а души их скрывают облака,
а где-то между ходим мы по свету,

ругаемся и видим впереди
оплавленную самолётом лунность
на глиняной аллее. И в груди
нас тормошит брезгливая салунность.

Без объяснений пальцами прижав
кусочки опоздавших поцелуев,
мы будем под снегами обнажать
своё тепло, покуда ветром сдует

ещё десяток тысяч облаков,
редеющих - по качеству изгиба
разумных, но поспешных голосов.
И некому сказать "спасибо".

Когда я виски пью и джина
бутылка тянет мне карман,
я самый ласковый мужчина,
судя по всяким там словам

тех, кто тогда меня выносит;
не за руки, а face to face.
И рожа кирпича не просит.
Только согреться б и присесть.

Когда я виски пью глотками,
не ожидая закусон,
могу быть нежным. Биться лбами
ни с кем мне в общем не резон.

Конфликтов туча в паре виски,
тьма неозвученных обид,
но судя по моей прописке
мне одному быть не грозит.

***

Переливаю в горло джина,
по первости - всего на треть.
Переливаются витрины
в какафоническую сеть.

В руке дрожит бутылка с джином,
в ногах валяется стакан...
Я - как Малевича картина,
брюзгой отправленная в хлам.

Но я прекрасен, верь мне детка,
я молод телом, а душой
поопытнее многих. Крепко
целую, да, и пью ещё.

Я проповедую потери,
поскольку пользы нет иной -
возможность счастия измерить,
разбив мечту на мостовой.

Я проповедую прогулы
свиданий, что не приведут
движения в косые скулы
неповоротливых минут.

Я проповедую смятенье,
когда бессмысленность томит.
Приятны перевоплощенья,
когда разлукою горит

начало долгих отношений,
обременённых пустотой
необречённости. Терпенья
не хватит. Только ты постой,

мне полно о врагах восточных.
Я проповедую побег
от одиночества наложниц
и перехода в новый век.

Я здесь оставлен как свидетель
судом засохших мертвецов.
Я - жизнь. А что досталось смерти? -
Перемежение творцов.

Сегодня новый день отдельно
раздел две новые недели.
Разбили вдребезги качели
тот день, он, вздрогнув, поредел, но

вдруг в дрожи выросший с неделю
вложил вираж на вражьем теле,
покамест ассистенты сели,
вельможа в ложе - понедельник.

А все мы, переехав в сени
считали старше воскресенье,
поскольку слушали соседей,
скучавших суетно в овсе, но

поспешно в шутках ошалели
шестые дни нагих недель, и
черешне-вишневые трели
над шапкой сшитой шелестели.

Сегодня новый час отдельно
раздал пределам новый день, но
надёжно держит дрожь на теле,
пережидая по неделе.

Яблоко от яблони упало
далеко.
Ты за мной не долго пробежала,
но зато
на твоих раскрашенных ресницах
поостыл
взгляд осенней гордой птицы.
Из-за крыл

задымлённых, сероватых
больше нет
проступавших раньше плавно
нежных черт.
Ты до боли прагматична
и скучна,
незаконченно вторична,
как весна:

солнце яркое не греет
даже снег.
И когда-нибудь в апреле
человек
понимает, что простужен
от зимы,
а весна под ноги лужи,
чтоб следы

отдавали грязной влагой
и гнильём.
И последняя дворняга
о своём
будет думать, поднимая
лапу вверх
на следы, что оставляет
человек.

Ты рассчитывала здраво
и когда
наконец всё рассчитала
на года,
то с дороги обернулась
от меня.
В небе звёздочка мелькнула,
видно, зря.

Осень взглядом виноватым
снова льёт
дождь на уличные скаты
и твоё
прагматическое сердце
не томит,
облицовывая месяцем
гранит.

Больше не стоит.
Дальше не нужно.
Утро закроет
прежнюю дружбу.

Ночь отступает
горьким смятеньем.
Нас забывают
новые тени.

Ласковость взгляда
меньше, чем слово.
Хватит, не надо.
Был не готовым.

Гул электрички -
путь от вокзала.
Что-то мне лично
ты рассказала,

что-то такое,
скрытое глазу.
Больше с тобою
не встречусь ни разу.

Больше не стоит.
Дальше не нужно.
Утро закроет
прежнюю дружбу.

Когда-то у тебя была свобода
говорить
о том, что хочешь,
и мечтать,
закутываясь в плед,
оставив только линию лица
и волосы,
спадающие к шее.

Твои глаза
когда-то понемногу
порастеряли грусть
и чувство превосходства,
порабощённое стремлением к уюту. Чтобы ждать
не столько даже важно верить, сколько
законсервировать в пробирочной утробе
особую награду возрожденья.
А ты всё больше времени молчишь,
поскольку голос твой,
разложенный на звуки,
не узнаёт поверженный язык.

Иллюзия вдоха. Лесная прохлада.
Сидеть у камина, закутавшись в плед,
пить чёрный кофей, без иного исхода
смотреть за окном, как расширился след
листвы загорелой, травы голубой...
А дальше всё смыло водой.

Где-то я не был, хотя и присутствовал.
Был номинально, но не был по факту.
С кем целовался - не помню, не чувствовал
прикосновений. Другому контракту
я подчинялся, когда не опаздывал
на остановку ближайшей попутки.
К креслу себя безопасно привязывал,
жил 30 лет, а по времени - сутки.
Где-то я умер, хотя и не чувствовал.
Всё обменял на отсутствие мысли.
После - я будто случайно присутствовал
на представлении в образе крысы.

На изведанных дорожках
для тебя я понарошку
нарисую птицу-кит.
Что она ни говорит,
всё сбывается немножко
на изведанных дорожках.

Скажет, скажем, "дождь пролейся"
на изведанном полесье -
дождик в шляпе и идёт,
шляпа дождику идёт,
а из клюва льётся песня
на китовое полесье.

Кит кудахтает, как жёлудь,
и волнует сине море.
Море злится, но молчит.
Дождик ласково урчит,
чтобы трепетно и вскоре
успокоить сине море.

Кит китаеца котлетой
угощает. Дождик в кеды
шляпу шмякнул и свернул.
Сине море вновь уснул,
за китаеца по следу
он во сне жуёт котлету.

Раз котлета, два котлета,
гречка тоже подогрета,
кисловат в стакане кот,
тот, который весь компот
выдул с дождиком, но это
видел только раз котлета.

На изведанных дорожках
кит бежит сороконожкой,
птица всё же как-никак.
Два котлета ест чак-чак,
а китаеца на ложках
слово ложит о дорожках:

о ките и окияне,
сине море то есть, в раме
о котлете раз и два.
Рядом с гречкой, голова,
кот компотный вальсы тянет
на изведанной поляне.

Пусть они и понарошку,
на изведанных дорожках,
если вовремя уснуть,
прогуляться хоть чуть-чуть
можно. Людям понемножку
снятся местные дорожки.

Легко и привычно идёшь к остановке,
мигая ответно плодам автопрома.
Фонарь перебитый - до боли знакомо -
ребром пересвета до новой уловки

избавит от чуждой лексической пляски
экран постаревшего вдруг телефона.
И думаешь, что нет такого закона,
чтобы иллюзию выразить пластом,

перестелить непохожесть годами
необязательной вспоротой жизни,
бывшей сверх меры подобием мины
под неуклюжих хозяев ногами.

В дохлом тумане бежит электричка
прямо в лицо без намёка на слабость.
Чуть отвернулся от ветра каскада.
Полночь пробило - опять же привычно.

Что забываешь - легко остаётся:
лица и числа, глаголы, предметы.
Странно не то, что возможно без света,
а то, что его нет и в бездне колодца.

"Любит-не любит" - гадал Маяковский,
"верит- не верит" - добавил прохожий.
И по привычке становится сложно.
Нет остановки. Нет остановки.

На лице уже больше морщин
и угольной пуховой меди.
Чтобы жить я ищу причин,
как приюта ледовый ветер.

На воде перезвоном крик
лебедей остужает душу.
Я, как старый седой речник,
лебедям тем уже не нужен.

Запогодилась летняя жарь,
разухабилась влагой дорога.
Никого мне теперь не жаль,
только чуть, если есть он, Бога.

Ничего для себя не вернуть:
ни строки, отзвучавшей шибко,
ни любви, что была как ртуть,
ни беспечной своей улыбки.

А ты мчись, караван времён,
ты доставил меня до цели!
Я так часто бывал влюблён,
что теперь уже трудно верить.

И я знаю, когда прольёт
моих дней родниковая сырость
до конца, то никто не придёт
и не скажет с тоскою "милый",

не заплачет в сторонке чуть.
Но я всё же доволен этим,
ничего бы назад вернуть
не хотел, как ледовый ветер.

Пройдёт сто лет. А, может быть, два века.
И ты глаза откроешь, как дитя,
чтобы увидеть мир в самом начале света
и очень дорогого человека,
что иногда приходит посмотреть

на жгучий кофий плавных очертаний
твоих волос и мятный холод губ
вдыхать неторопливыми глотками,
и думать так - до нового свиданья
неизмеримая волна минут

продолжит быть, существовать, покуда
есть мир, как есть. В начале всех времён
вы были вместе. Если правда чудо
осуществимо, то о вас забудут -
от внешности до речи и имён.

Пройдёт сто лет. Спи, милая, не слушай:
не память зыбка, зыбко всё вокруг,
не вечны горы здесь, моря и суши,
но, знаешь, верить хоть во что-то нужно,
наверное... Прикосновенье рук

под пологом небрежного тумана
тебя изменит вряд ли, но и что ж...
Когда есть человек, что без обмана
тебя ласкает - это же не странно -
оставь Морфею из-за спинки нож.

В окно стучит Днепропетровск
промокшим ветром. Из окна
холмы извилистых дорог,
прямых путей и полотна

зелёных листьев, фонарей,
рождающих желтющий свет.
По лестнице пустых аллей
порой спускается рассвет.

А толпы серых облаков
спешат по небу пролететь
как угорелые. Нет слов,
чтобы о доме здесь запеть.

Здесь то и след, что забывать,
в Днепре волнующем хмелеть,
на берегу стихи читать -
Есенина златую мредь

и вспоминать, что был счастлив
когда-то с кем-то где-то. Был...
Меланхоличностью красив
Днепропетровск, неповторим.

Над Петроградом стынет дождь,
а я сижу под солнцем, но
насколько это ни умножь,
опять в раскрытое окно

кидает ветр минуты дня,
развоплощённого в часы,
и с каждой новой здесь меня
всё меньше. Капельки росы

не растворят мои следы
в пугливой нежности своей.
Днепропетровск, прощай! Не ты,
а я схожу в конце аллей.

Донецкий блюз холодным утром
в запыленном окне чадит.
В автомобильную попутку
я сел, как в новое такси;

распотрошённая растрёпа,
овал уставшего лица.
А город, выспавшись немного,
с угрюмым взглядом гордеца,

сменявшего вторую сотню
на незамысленный уют,
мне листьями плакучих ив помашет
за незаконченный маршрут.

Краснеют гроздья винограда
для первого в году вина,
как щёки ласковой подруги,
что будет от вина пьяна,

красотки милой, запоздалой
в украинском угольном сне.
А я по-прежнему усталый
кажусь в маршруточном окне.

Играют бликами наливы -
от моря волн до искр огня,
но взор ответствует тоскливо,
что очень скоро здесь меня

не будет, как и не бывало.
Попадает оземь налив.
И всё забудется: с вокзала
до плачущих на ветре ив.

Дожди размозжили лета надежду.
И новая дверь не важно - откроется или нет.
Свежим взглядом под солнцем прилежно
я ищу, как и годы, вопрос на ответ -
есть я, и одновременно меня нет.

Мы провожаем тех, кто нам дорог, как-то поспешно,
будто неловко становится с ними прощаться.
Особенно это касается женщин,
которые были близки ночами.

И стоит ли смотреть вслед уходящей фигуре,
если что-то неизвестное бросает наживку?
Кто знает... Они были. Они уснули
в самый первый день новой жизни.

А если и встретишь - глаза потухшие,
как звёзды, вырванные в глубины
с облаков. И здесь, наверное, лучше
не доходить даже до середины.

Набивать себя ядом чужого сердца,
не утруждаясь разглаживанием противоречий,
ненадёжно. Даже в случае инверсий.
Иные себя так и калечат,

и не встают никогда багряным маем.
На зеркале запотевшем ни слова
не видят, даже если оставляют.
И так снова-снова-снова.

Я опять опустился с небес
на полуденный вторник.
Двадцать три. Пиво, книги - привычный набор.
А хотелось, чтоб снова воскрес
тот уверенный школьник
в справедливости дня. Только утренний двор

опустел. Нет детей. Города
моей юности выжгли
блестящие линзы космических кораблей.
"Просыпайтесь друзья!" - прокричал,
но беззвучно. Чуть тише
опускался с небес голос мой. Чуть шумней

билась в грудь суета городов
новых, точно желала
стереть меня. Снег по карнизам елозил, ледил
без намёка на запах веков
правду дня. Струйкой пара
ускользала в изгнанье душа...
И ушла потихоньку.
Простил

все иллюзии тютчевских гроз.
На лице ожидание мая,
слепящее сладкой тоской, и ладошки с дождём
на траве в полный рост
я ко рту прижимаю
на потресканном фото, пока день за днём

небеса отвергают меня,
равно годы за годом
седина оттеняет изящность родительских черт.
Недоступно здесь что-то менять,
а смириться с исходом -
невозможно. Тупик.....
............
(Ничего дальше нет.)

Дождь по лицу. Пустая остановка.
Две банки пива опустевшие в канаве.
Я не шатаюсь. Всё равно неловко,
что я наедине с собою пьяный.

А ты могла быть рядом, но далёко.
В кино билеты проданы. Как мило
бросает ветром пыль в глаза дорога.
И дождь сильней всё. Так и было.

Недалеко та, где "на остановке
троллейбуса" тогда, три года вышли.
На ступнях жмутся новые кроссовки.
А телефон по-прежнему молчит. Никто не пишет.

Машины мимо. Ясно, им до дому.
А остановка даже и без крыши.
"Всё в норме" я сказал другому
кому-то, только он не слышал.

И снова пить, смеяться, в приключенья
кидать свой разум, скошенный "отвёрткой".
И ждать, что может быть решенье
завяжется сознанием до срока.

Я вижу периоды лёгкой тоски,
слагаю периоды долгой печали,
которые ночью меня отличали
на дне самой быстрой реки.

Я вижу желания, что далеки,
и годы сомнений в разрезе,
которые, как изумрудинки лести,
ложатся на новый изгиб

в лице поотвыкшем от тоненьких лип,
касаемых нежностью линий.
Я чувствую запахи горькой полыни
и клёна остывшего хрип.

Я вижу, как в небе полночный двойник
мне целится радугой в спину.
Я вижу, что вскоре всё это покину.
Останется только стих.

Написал СМС
и не отправил.
Сохранил
заметкой.
От тебя
ничего
тоже.
Словно тебя
и нет.

За мной уходят студенты
на войну с мелкой крошкой
между окном и рамой,
выпытывают осторожно
секрет моей бледной кожи.

Ложатся под пальцы гибко
ладоней сухие ставни.
Война идёт очень тихо,
даже можно сказать - плавно.

И тягостно, и слегка сердито
в овраге скребёт лошадь
могилу, где крест сложен
из кобылиной кожи.

Но это было забавно,
когда мы
целовались
всего
после часа знакомства.
Рука в твоих
волосах
вертелась.
Вторая на бёдрах
играла
мазурку.
Нежно и
одиноко.

И вот,
когда ты уехала
безвозвратно,
я вдруг подумал:
"А счастье
всё же
возможно".

На секунду медленно
и откровенно
я брёл по линии дождя
на небо,

к звёздам.

Каждая новая влюблённость отвечает на предыдущую,
набирая номер следующей на телефоне судьбы.
Так и движешься - от нормального к лучшему,
а потом к худшему (это же ты).

Поцелуи новые как-то мокрее прошественных,
более упруги губы, чище задумчивость глаз.
И общее состояние сумасшествия
каждый раз, будто бы в первый раз.

И каждый раз, как последний в существовании,
просто потому что дальше этого ничего нет.
Только здесь и сейчас действительны все желания.
А после кто-то обязательно выключит свет.

Сегодняшний день
пришёл
порознь -
тебе и мне.

Не встретились ещё.

Резать по живому.
Ошибиться
с выбором.
И умереть.

Летними вечерами
двойники мнут асфальт
подошвой своих сандалей.

А летними ночами
они "Заратустру" читают
с погашенными свечами.

Спят двойники утрами.
Не снятся им больше девчата,
что в прошлом любовь обещали,

чтоб летними длинными днями
они пожимали плечами,
как склоны горы Фудзиямы.

Потерялась строка за комодом. В чулан
скрылась добрая пара трюизмов,
без которых не жди, стих, приятственной жизни.
Отодвину подальше стакан

и сожму бутерброд ритма, и челюстям
дам нагрузку, приправленну слогом.
Думать, право ж, не надо о многом.
И разминки не надо костям. Пусть хрустят.

Змей длиннее крокодила.
Хотя, знаешь, не всегда...
Но, допустим, что длиннее.
Что тогда?
Оба зелены, как мило!
И опять
змей длиннее крокодила -
будем знать.
А зубастей всё же Крокки.
Что тогда?
Зубы чистить - вот мороки...
Змею ж, видимо, как многим,
суета
вовсе даже не знакома.
Вот ползун!
Крокодилу, значит, зубы,
а ему?!
Зато знает, франт, длиннее!
Крокодил
(и короче, и зубастей)
вдруг уплыл.
Змей длиннее, но без друга
вот беда.
Кто ему почистит зубы
(хоть и мало их, но всё же -
змею сложно)?
Что тогда?
Он послал письмо для Полли,
написал:
"Здравствуй, Полль, верни мне Крокки!
(Вот нахал!)
Без него и я короче
потому,
что сравнить меня и не с кем.
Одному
зубы чистить очень скучно,
и вообще
он ведь друг мой самый лучший
на земле.
Не такой он и зубастый,
как поют,
и по паспорту длиннее
на напёрсток и взрослее
на четырнадцать минут.
Ну, пока! Пиши и ты мне,
если что".
Много в речке бродит рыбы.
И чего?
Крокодил не возвращался -
вот беда.
Змей искал, но потерялся.
Где? Когда?
И не важно, кто длиннее
был из них.
Нету Крокки, нету змея.
Лес затих.

Крокодил плывёт по морю
облаков,
зуб не видно, верно, прячет.
Он таков!
Змей ползёт по небу тоже,
стороной.
Улыбается и машет
будто даже и рукой...
И за что-то шлёт "спасибо".
Но кому?
Хорошо известно Полли
потому,
что письмо то без ответа
не прошло.
И теперь зубастым тоже
хорошо,
как и длинным, и хвостатым.
Вот дела!
Крокодил и змей заснули
до утра...

Взлетело солнце под порог,
укрылось мутной кисеёй.
Вскипела рожь немой водой
за незаконченный глоток.

Искрила линия дождя.
Следы тумана. Прах комет.
Густело золото. Заря
запотевала. Ганимед

следил за пальцами дорог.
Дырявил ветер сточный мрак.
Из жерла вырванный поток
сползал по проволоке бумаг

в раздутый золотом сосуд.
Переиначивала дрожь
распущенную в танце рожь
среди разрушенных минут.

Расплатился за всё...
(А. Розенбаум)

Расплатился за сотую долю
твоего ожидания счастья.
Как пирожное съела. Довольна?
Целый день ты была в моей власти.

Мы играли навылет, и ты улетела,
ну вернее, уехала, всё же.
Говорила - остаться хотела
и о том, чтобы встретиться позже.

Ну и ну, только как не бывало.
Полоса озорного молчанья
час от часу тебя затмевала,
пока ты вдруг совсем не зачахла.

И смеяться, наверное, можно.
Это сказка весьма заурядна.
Я ласкал твою грудь осторожно,
чтобы к сердцу быть ближе. Но ладно...

Это жизнь. И иные сбегают.
И прекраснее даже пусть многих.
С кем сегодня ты вместе не знаю
продолжаешь идти по дороге.

Друг мой, приходи под вечер.
Я тебе налью, и будем плакать
о простом о чём-нибудь, о вечном,
о живом о чём-нибудь и благом.

Вспоминать не будем о прошедшем.
И шутить нам нечего. Смеялись.
Друг мой, приходи под вечер,
чтобы мы с тобой не забывались.

Будем пить, петь песни одиноко,
гнать кино в экранчике стекольном.
Плакать стыдно. Но чуть-чуть, немного
станет сердцу звоном колокольным.

Чтоб под музыку сбавляло ритм, и
всё спокойнее, ровней и реже
мы дышали, будто бы убиты,
улыбаясь, будто бы во сне же.

Вспомни обо мне, когда захочешь,
но не раньше, чем я упаду
на раскатанную солнцем площадь
зелени на левом берегу.

О тебе я тоже вспомню. Знаешь,
никогда не поздно умирать.
В этом мире обнесённых клавиш
До-диез шопеновский задать,

отстреляв в тайге из пистолета
все углы приталенных болот,
больше невозможно. И за это
не зови, как ветер лишь зовёт:

боязно, негромко. Загорелый
я с усталым взглядом подо лбом
так и не пойму, что не доделал
важного, что чувствовал потом.

Вспомни - не прошу - но вдруг захочешь...
И тогда, как в детстве, я проснусь,
может быть, одной прекрасной ночью
и волос твоих распущенных коснусь.

Не пойму, отчего ты уходишь домой,
будто вечер закончился чем-то стыдливым.
Провожать не пойду - в кружке налито пиво.
Иллюзорность вопросов сквозит пеленой

недоношенных слов, нарушаемых терций,
кратковременных правил на вводную суть.
Будто по полю брёл - оказался в лесу,
и от этого чаще колотится сердце.

На глазах желтизна угасающих ламп.
"До свидания" мнётся в предательской смене
беспристрастности на отчуждённость по теме
пожелания выловить взгляд,

хоть немного поверхностный и бледноватый,
но прошитый оттенком тоски.
Я усидчиво глажу виски,
ощущая во рту горьковатый

привкус нового дня без тебя;
впрочем, это наверное пиво.
За окном не сказать, что дождливо,
и трамвай проезжает звеня.

Не смотри на меня, если ты будешь так же далёк от себя, как и я.
Заметелило солнце кривую улыбку вокзальных свистящих гудков.
В толчее не ищи на дверях отражение прошлого дня, там был я.
Я узнал - нет судьбы в отрешении от легкомысленных пламенных слов.

Не проси никогда никого убеждать, что иначе нельзя. Знаешь, я
так и думал, что ты, может быть, и захочешь играть на двоих в домино.
Принцип прост: только шаг, и фигурки по твёрдой опоре скользя, как и я,
будут падать, попутно тебя забирая с собой за компанию, но

это в общем-то зримая вещь эволюции наших голов. Будь готов,
не перечь разрушению самых нелепых и глупых слепящих надежд.
Я ходил по перилам заброшенных в синюю стынь островов; и кругов
очень много, они замыкали в себе голос мой, пока бодр был и свеж.

Не броди по лугам, это было сто раз. Колокольчик звеня, как и я,
провожает с причала озёрную радость погнувшихся тощих берёз.
Если будешь бежать по дорожке за тенью-строкой корабля, это я,
не расходуй ответов, они пригодятся ещё, лучше вспомни вопрос.

Серебро волос - серебро огней.
Запотевший лес жмётся под ногами.
В синей желтизне я хожу кругами,
как слепая ночь, краешком полей.

В площадях судьбы напрямик крушат
недозрелый дождь и хрипящий ветер.
Будто бы я жил дольше всех на свете,
собирал цветы, относил их в сад.

Прорастут цветы в седину аллей
без намёка на собственную юность,
серебром огней их окрасят луны,
как побеги волн о нос кораблей.

За решёткой тьма. Полоса движенья
искривляет звук запахом цветов.
В синей желтизне не найти следов,
только суета головокруженья.

Безнадёжно и как-то одиноко.
Переходит всё на круги своя.
Повернуть назад - поздно, и нельзя
разыскать вперёд новую дорогу.

Тени трутся о шею брезгливо,
полусвет полуслов исчезает.
Силуэтом оград тянет липа
мне навстречу персты, обнимает.

Я не помню уже о прекрасном.
Города отвлекают, смеются,
отрезвляют восторженный разум
немотой запотевшего утра.

И не так уж казалось и грустно,
тени тоже по-своему смертны,
или просто легки. Почему-то
я ещё раз отправился в лето.

Напишу себе письмо,
только чтобы не дошло,
накрапаю в уголке
"адресату не вручать"
и отправлю по реке
большекрылым журавлём.
Пусть плывёт туда, где мне
побывать не суждено.

Так много осталось, что можно не ждать.
Так долго оттаивал снег за окном,
и долго хрипя сотрясалась кровать
чужим незаконченным каменным сном

Деревья не тянут на этот этаж.
Высоко забрался. Гляди, не балуй.
Дорога поверхностью мчит экипаж,
как тот обручальный чужой поцелуй.

Шерстит куропатка ковёрную гладь,
так долго здесь время не двигало ход.
Так много осталось всего обогнать,
что можно не ждать однозначный исход.

Туманы горели закатным огнём.
Чуть влево, чуть вправо – не стоит гадать.
Сегодня о многом мы в сутолке пьём,
чего ни за что никому не понять.

И если Шекспир – отдыхает толпа
от синей звезды и чужих кораблей.
Хрусталики пота стирает со лба
закованный тьмой Водолей.

Комья пыли покрыли движения ветра.
В этой комнате смерть. Не ходите с вещами
в дверь на белой стене. У старухи с ключами
проблема. Присутствие света

на мокрой ладони не делает важным
ни свет, ни обряд извлечения бездны.
Следите за пальцем, а после повесьтесь
немного, без слюнок чтоб даже.

Улыбка разумная. Кто-то стучится
с порога в окно седоватым дискантом.
И кто-то кричит. Позолоченным бантом
клюёт щёки писк. С хрипотцой половицы

горланят. Дышите. Секунда. Прощайтесь.
Спешите до слёз рассмешить Клеопатру!
А меньшее глупо. А большее Сартру.
Пыль в петлях двери, как в начале...

Когда-нибудь то, что мы говорили,
достигнет того, кому мы это говорили, а пока
слова выдаются в кредит будущей жизни,
которой, впрочем, может и не быть. И строка

останется напоминанием о нас самих к тому же,
о том, что мы были не так уж плохи, порой.
Ну, может, мы лишь притворялись кем-то много хуже,
чем есть. И к нам повернулись спиной,

или лучше сказать «задвинули на вторые роли»,
даже те, кто были приличней других:
девушки, подруги, кто-то ещё, вроде…
и, главное, те, с кем пили «на троих».

Интересно, кто о чём вспомнит, о чём ещё скажет,
если завтра не наступит, допустим, для нас.
Не тех, кто говорил и писал о (вроде бы) важном,
а для оставшихся на тех же весах;

кто словами чертил диаграмму сердца
слишком дотошно, подробно, скучно слишком;
да, ещё к тому же в ней не было терций:
там, любит-не любит, слышит-не слышит,

хочет-не хочет; и тумблеров на уровне паха.
Пугающая перспектива созерцания льда
и касания его пальцами, ногтями под слоем лака,
скрывающего грязь или просто года.

Или ничего не скрывающего? Смешно, пожалуй.
Спорь-не спорь, а результат известен:
чем более человек тобой уважаем,
тем менее ты ему интересен.

Эгоизм, как константа. Для лицемеров
иная правда – в (мнимом) преодолении своего «я»,
такие вещи в народе зовутся верой;
в общем, есть капитан, но нет корабля.

Поверхностный взгляд ошибается реже,
поскольку мало зависит от объекта, но
в конечном счёте остаётся несвежим
вывод информации на смысловое панно,

не самым понятным, доступным и резким,
даже грубым. Но держать всё внутри,
получается, много большая дерзость,
чем говорить об этом до полной зари,

поскольку истина без слов становится ядовитой –
так возвещал прекрасный мудрый Z.
Когда-нибудь и нас поймут. Но мы-то
свернёмся к тому времени в брезент.

Зачем-то ты мне нужна.
Странно, но я и сам не знаю – зачем.
Целовать, пожалуй, не буду, нет.
Извиняться не буду. За что? Опять
скрести мелкую гальку. Входить
героем (а на самом деле варваром) в разрушенный храм.
Ты снова рядом. Вот же ты! Сейчас улыбнусь.
А ты, как и раньше, просто дыши.
У тебя здорово получается просто быть
где-то рядом. Как тепло. Как больно. Но
жаль, что всё это было в моей голове. И
только в ней всё это осуществимо. Жаль.

Суббота кончилась в четверг.
Стучали клавиши по флейте.
Не говоря, просили: "Пейте!".
Кончался в муках новый век.

На кинотятре пал факир,
гирляндных всполохов глотатель.
Суббота умерла, и кстати,
в пелёнках умер новый мир.

Четверг знобит. Как в монастырь
уносят ожиданья. "Пейте!" -
цедит луна в прямом навете,
а за окном свербит пустырь.

В отсветке красно-жёлтых глаз
играют тени на карнизе.
Стреляют звёздами, а ниже
ведут по километру в час

холеру органов. "Вы здесь?" -
гогочут местные без смысла;
"Не убежишь!" - им вторят крысы
и не стесняют в профиль лезть.

Суббота кончилась в четверг,
а пятница слилась под краном.
Налейте! Что, не слишком рано?
Нет. Умер, умер новый век.

Ты опять приходишь по субботам,
смотришь удивлённо, исчезаешь.
И опять приходишь беззаботно,
но опять какая-то чужая.

Голос твой забыл я ненароком,
ты молчишь как будто в назиданье.
Видеть - так казалось бы немного,
но другого нет в воспоминаньях.

уже не ваш, но
и ничей
Иосиф Бродский

Эти встречи проходят, как тени
белокурой малютки судьбы;
ошибаются лица на взглядов сплетеньи,
и так хочется вырваться из заключенья,
но свободен не тот, кто забыл

о напыщенных фразах, учтивых движеньях
и улыбке, закованной в лёд.
Как хотелось бы просто присесть у коленей
той одной, кто меня самого не заменит,
но навек для себя обретёт.

***

Меланхолия стынет в окне придорожном,
голоса заполняют кувшин
обнажённой тоски; проливается позже
из него тишина без намёка на сложность
немоты Забайкальских равнин.

Время топчет года, но минутные стрелки
иногда устают от ходьбы;
и ты смотришь в окно – очень мелко
щиплет снег; а потом на часы, как сиделка, –
две минуты в чертог пустоты.

***

Куча новых знакомых – по дню на прощанье,
а приветствие тонет в словах
горбоносых, тугих изначально.
Не сбежать. И ты вновь пожимаешь плечами,
словно эхо в Альпийских горах,

и смеёшься, конечно, над шутками злыми,
обменявши тоску на пятак,
позолоченный грош. Замещается в стыни
за стеклом немота голосами седыми –
по ту сторону рая бардак.

***

«Ниоткуда с любовью» писатель забросил
в никуда, где я есть; или был.
Если был, значит, рядом закопаны кости,
а про осень – ни слова, пусть даже и спросят.
В ниоткуда от тусклых светил

все дороги раскопаны, встречи случайны
с указателем на поворот.
Видно, пройдена точка возврата печали,
но так хочется, чтобы по мне отмолчали
сотни в спешке оставленных звёзд.

***

Не смотри с укоризной, не надо презренья!
Правды нет, есть негорькая ложь,
нет любви, есть глоток вдохновенья.
И, конечно, кому-то не хватит терпенья.
Сердце бьёт запоздалая дрожь.

Это сложно, ты знаешь, держаться опоры
без намёка на физику черт
или метафизичную ясность повтора;
если контуры мнения – утлые споры,
содержания, в сущности, нет.

***

Джаз звучит – это жизнь перестала дивиться
равнодушной гримасе в толпе.
На поточном движеньи меняются лица,
вот бы кто подошёл и сказал «вам всё снится»,
и погладил бы по голове.

Город тычет ветвями в тела пешеходов,
каблуками в ответ пешеходы скоблят
очертания льда и технической соли.
Если снова туда, то я, кажется, болен,
обходитесь теперь без меня.

Мир застыл перед чем-то великим
Кто знает – кто я для него?
В телевизоре нет никого,
даже меня самого;
Отражаются только невнятные блики.

Пыль застилает глаза, я лежу, даже
сегодня, в день памяти близких.
Завершаются новые списки
Имён. В старый список
Включён я один, во главу экипажа.

Ты, наверное, знаешь – куда и откуда
Плыть лететь иль ползти.
Мне не важно. Начало пути
Будто пройдено. Значит, пройти
Мне придётся его ещё дважды.

Кран застыл над полями слепящего снега.
Немота ощущается в лёгких.
На тропинке кургузой ни следа,
как в мечтах бесконечно далёких.

Ломота окружает природную дрёму,
хрупкость наста звенит в отраженьи
чёрно-белой проекции клёна.
Быстротечно теряется зренье.

Огрублённая радужность стелет пространство,
запах детства забился в низине.
До свидания, друг, может статься,
что не выбелит прошлого иней…

Снегопад, он заносит пустыню покровом,
накрахмаленной понюшкой глади.
Ну, не будь ты таким уж суровым,
одиночества близкого всадник!

И обратно, дорожка слилась с небесами -
в бледноватую отповедь света.
Извините, за то, что не с вами,
золочёные призраки лета…

Как безумно слезинки в сугроб зарастают,
растянувшийся жизнью сведённой.
Только ветер немного картавит
в чёрно-белой проекции клёна.

Кран застыл, словно длань осмелевшего бога,
немота в горловине засела.
Не видать ни души из острога
пустоты человечьего тела.

Под снегом охладели мы,
как будто ничего и не бывало.
Дорогу между нами заметало,
пока не замело, увы.

Застыли, не дойдя до места встречи.
Поторопились написать о вечном –
как будто видели себя внутри
необратимой утренней зари.

Голодное до счастья «Я»
мы раздробили на две половины,
пытаясь довести до середины
друг в друге отражение себя.

В любых стихотворениях утробных
глухая боль читается загробных
душ предков. Умирать не смей!
Пусть вьются рядом, так верней.

Кричать – кричи, но только в снег,
покорно тающий слезами к подбородку.
И тот, другой, подобно зимородку
закружит за тобой вослед.

И этого уже, поверь, немало,
поскольку ничего и не бывало.
Под снегом охладели мы
и стали одинаково немы.

Хожу по площадям, гуляю по перронам,
в музей Высоцкого могу свернуть, когда
с Таганской-кольцевой иду к "Иллюзиону",
в котором меня ждёт Жан-Люк Годар.

Потом вдоль Яузы куда-нибудь. Подольше.
А там в метро - без пробок. За билет
отдам всю мелочь и без звонкой ноши
махну на Пушкина на поздний свой обед.

С едой - за книгу или повесть править.
Рамён, две водки, суси, никуман.
Спустя часы, переступая наледь,
Есенина миную, по следам

зайду смущаясь в домик журналиста;
там мило, аскетичный антураж.
Но денег нет. И снова на Никитский
в "Художественный", прямо в бельэтаж

на фестиваль ценителей искусства
с бесплатным входом и глотком вина
для всех гостей. Такого не пропустишь!
Фильм - так себе, а впрочем, не до сна.

У кинотеатра ночь встречает. Вечер
как будто отлетел спеша в нору.
Арбат пустеет. «Только Цой и вечен!»
на стенке накорябано в углу.

Чуть дальше ждёт кого-то Окуджава.
Коньяк закончился. И хочется смотреть
на небо, звездочётам подражая,
чтоб загадать желание успеть.

"Куда пропал? - в мобильном СМСка. -
Как день прошёл, надеюсь хорошо?"
Я улыбаюсь. В этом самом месте
я что-то важное в себе нашёл.

В конце Арбата сяду на Смоленской
в пустой вагон полночного метро,
махну к друзьям, чтоб с ними без последствий
пить до утра сливовое вино.

И выйдя с солнцем к сонной Маяковской,
пешком отправлюсь дальше - по Тверской
до Белорусского. Куплю там кофе
и электричкой напрямик домой.

Зимняя ночь под шёпот луны
скрылась в твоих глазах,
когда ты ответила мне, что мы
уже не одни в небесах,
и сколько бы ни было в нас любви
всегда остаётся стена
между весной, что ждёт впереди,
и осенью, что ушла.

Колется снег движением крыл,
каплями падает на язык,
и, кажется, я никогда не любил
так сильно, как в этот миг.

Ночь. Полоса рассвета.
Скоро вставать в дорогу.
Совсем отдалилось лето,
и осень идёт не в ногу.

Корявых снежинок влага
ледит отраженье в стёклах.
А мне только ждать знака
будильника (не оглохнуть

бы от перестука стрелок),
равнять с ним своё дыханье.
За окнами снег мелок,
как мелкое расставанье.

Мой друг, Париж,
ты пал, как ранее тебя пал Рим.
Не так уж ты неповторим,
скорее необычен, точно спишь,
представ величие на откуп босякам,
поэтам, рисовальщикам, слепцам.
Венцы им отдаёшь, а сам
уподобляешься заброшенным богам.

Париж, друг мой,
ты ближе мне казался из Москвы,
когда я говорил с тобой на "вы",
но, чёрт возьми, был твой,
во всяком случае любил
тебя, твой голос и газетный взгляд.
И ты, казалось, был мне рад,
а после позабыл.

Париж, мой друг,
я на твою могилу не приду, поверь,
я бос и сам теперь
и стёрт каблук.
В изнеможении я слишком ни о чём
среди похожих стельчатых существ
напомнил благовест.
Париж, по камням разнесён.

Упаду, поднимусь, вновь пойду.
Полы плаща - в блевотине ночи,
брюки стынут в нахрапистом льду.
В голове кто-то мерзко хохочет.

Шорох лун одинаково сшит
на скрещении города с пастью
иллюзорных гигантских хламид
зачумлённой в отчаяньи страсти.

Упаду на раскатанный наст,
и сознание вверх центрифугой.
Упаду... здесь нельзя не упасть.
Но считайте тогда меня сукой,

если вновь не получится встать,
отхаркаться от крови насилу;
и тот самый начнёт хохотать
на моей беспокойной могиле.

Зимы – грустные, лета – слабы,
вёсны – скучны, а осени зыбки.
Набиваем мы волей горбы
и на брошенной всуе улыбке

ставим крест, здесь господствует ночь.
Грязь стекает по тулвищу плаща.
В луже видно: такой же точь-в-точь
не хохочет, а жалостно плачет.

Болевой порок и не порок вовсе,
просто «красивое» словечко.
Попадает голос под лопасть,
а боли и нет. Изувечен

постоянным ожиданием в спину
косых уколов синеокой гетеры
очередной. Лучше б так сгинуть,
чем шляться с отсутствием веры

в себя. Да кем бы ты ни был,
смеющийся человечек неба,
молчание - преимущество рыбы,
а моё преимущество - нервы,

голосового вихря буйства.
Прокричать наизусть широту пространства
в лицо какому-нибудь х**
за красоту лексического танца!

У боли нет порока, нет иллюзий
равнораспределения по смете.
Смейтесь сквозь боль, люди,
от рождения до верной смерти!

А эстетов, что плачут криво
или вовсе переигрывают спонтанно,
облить хорошо б керосином
и поджечь. Пусть сравнят сметану

с изрядной коровьей «котлетой»,
коли вкус им кажется близким.
По голосу бьёте? Бейте!
Он сдюжит и пушки выстрел!

А свист уж, плевки, насмешки
не столько изводят волю
к пониманию, сколько режут
пробки с хребта алкоголя -

отметить, что боль терпима,
пороков других довольно!
Пускай жизнь проходит мимо,
пускай ещё будет больно

хоть тысячу раз, хоть десять,
язык мой теперь не вырвать;
давно он уже не в месте,
а вместо пределов мира!

Снова не заметила сугробов,
взглядом обвивая безразлично.
Кто ты, обомлевшая зазноба
с бюстиком на ощупь симметричным?

Ласковая розовая цаца,
нынешняя фаза вдохновенья,
мог бы ночь с тобою целоваться,
размешав заискиванье ленью.

Ты не видишь, что я не Онегин –
и не пылок стал, и не безумен;
отстранённо комкаешь колени,
выигранные страстию по сумме,

пьёшь «на вылет» коньяки без марок,
стойкое храня очарованье;
«всё равно» - стратегия обмана,
перевоплощённого в признанье.

Кто ты, захандрившая голуба:
гость, попутчик или же прохожий?
Только не люби, целуя в губы,
не предам тебя тогда я тоже!

Потому что иначе нельзя!
И я снова поверил в неискренность будущей жизни,
и сплюнул под ноги заученной партией звуков, пока лебезя
догорали в дождях миражи и
прыгал мой взгляд
по равнинам ненайденных женщин,
заполнявших когда-то меня,
как сознание – горечь потерянной вещи.
Так всё глупо и так глубоко,
что ухмылкой ответить глухому мерцанию люстры
невозможно. Ладонью от всех закрываю лицо;
в исступлении тоже порою находятся плюсы.
Я один. Голоса выжидают, пока
скрутят в кокон меня белокурые жадные жирные дети
больниц. А зима отогрелась моим вспоминанием мая. И да,
всё как будто прошло. Близость смерти
побеждает внутри тупика нежелание жить;
и не выглядит чем-то до боли знакомым
затравленность истин незнаньем причин.
Я плюю под подошву уже кристаллическим словом.

Если крашеный снег подпадает под новое имя,
убеждая в изменчивой ласке великой природы,
ты идёшь по тропинке вертлявой в остаточном гриме,
а листва озорная ведёт вкруг тебя хороводы.

Белозубой улыбкой ветвистые сучья сверкают.
Обжигающий выдох и терпкая кроха полудня.
Ты идёшь всё быстрее, по-прежнему очень простая
и как годы назад почему-то по-прежнему юна.

Разгоняется пылкий мороз под твоими шагами,
безалаберный ветер зигзагами меряет время.
Ты почти что бежишь между прошлым и этим веками,
запуская в обратную сторону Землю.

Полоса безраздельного робкого, чистого смеха
протянулась сквозь тысячи в пыль измельчённых туманов.
Облетели следы после звонкого, юркого бега.
Запах свежести, красок и горных тюльпанов.

Он плавал в облаках, когда грустил,
а когда падал - искренне смеялся,
заместо циферь музыки ценил винил,
ни перед кем, как плут, не прогибался.

Он верил в дружбу больше чем в богов,
знал напрямик все бары и бордели
и никогда не сдабривал едой
пропитые нарочно дни недели.

Он был талантлив больше чем поэт,
вблизи него казалась жизнь терпимей,
в его словах не отличали бред,
голубовато-синий иней.

Все веселились, если он кирял,
его любили женщины и дети.
Да нет, не мог он, не пропал,
оставив в сердце оголённый ветер!

Он слишком близким был всему что есть,
слишком привычным времявосклицанью.
Он мог не уходить (с чего б?), но весть
о смерти так и так способствует прощанью.

Видимых причин нет.
Я подошёл в подъезд однажды ночью
и наткнулся на брошенный след,
точнее - кольцо, в котором тебя нет
и никогда не будет больше.

Видимых причин нет.
Заблажил под окном чёрный ворон.
Я приблизил к прихожей свет,
точнее - предчувствие будущих лет,
молчания твоего голод.

Видимых причин нет.
Жизнь без последствий лишь двулична.
Я нашёл на столе трафарет,
точнее - нащупал примерный запрет
для новой сознанью пищи.

Видимых причин нет.
Твоя фотография в жёлтой рамке
завернулась в ободранный плед,
точнее - осталась за светом вслед,
не меняя осанки.

Видимых причин нет.
Потолок опускается ниже и ниже, и ниже.
Выделяется в складках на теле вопрос на ответ,
точнее - поток безрассудства гамет,
круговерчение жижи.

Видимых причин нет
оставаться собственной или чужою тенью,
терзать пространство, как рыбу в обед,
точнее - выкидывать с мусором мягкий скелет
обглоданной сельди.

Видимых причин нет.
Вероятность быть или не быть сошлась с абсолютом.
Я зубами нащупал в руках пистолет,
точнее - поверил, что выход и впрямь слеп,
и выплюнул в старое небо утро.

Умерла, умерла,
а они говорят, говорят, говорят,
словно всё остаётся, как есть, повторят,
совершенным то есть.

Умерла, умерла, больше нет,
а они заставляют кривляться,
продолжать клоунаду толпы,
перед совестью изголяться.

Подставьте под мою щеку ладонь,
когда сочтёте неудобным выйти.
И если тяжестью наполнится она,
то Вы меня, конечно, извините.

Бездонный вечер. Суета, мой друг,
уже не делает для нас обоих чести,
поскольку, странно, некуда спешить.
Мы с Вами прожили годов, должно быть, двести,

но мир не изменили, не смогли,
себя же для себя не изменили;
кусали одиночество земли -
остались королями пыли...

Подставьте под мою щеку ладонь,
и если я смогу, то я повешусь,
соткав из Ваших губ петлю,
напоминающую слово "нежность".

Пишет вам тот, кто выносил жизнь свою
в животе сошедшей с ума метели.
Думаю, что закончу письмо к ноябрю
любого года первой недели.

Пишет вам тот, кто ужасно и нудно ленив.
Говорить "здравствуй" стуку в двери
не научился, не очень хотел, решив
общение с потусторонним миром умерить,

умереть среди книг, чужих дневников,
переполненных врачебным росчерком.
Пишет вам тот, кто давно готов
к любому обличию одиночества,

кому хочется выплакать яблоки глаз
за отсутствием другого резон д'этра.
Думаю, видя в памяти Вас
человеку просто не надобно спектра.

А вообще, если Вы всё ещё здесь
пломбируете буквы ресницами линий,
я бы хотел написать (ну или прочесть)
строк моих самые лучшие середины.

Только пишет Вам тот, кто увы жил
настолько не Вами, что диву дашься
на съедение. И коли теперь не мил
и Вам, середины не так уж важны.