Александр Аск. Стихи

В сером тумане площадь пылает,
серым огнём скушно сгорает.
Серые люди, серые стены
в сером угле обречённой системы.

Серые птицы кормятся хлебом.
Эх, улететь с ними и мне бы
в серое небо с тучами злыми.
Может, хоть там собою самими
эти остались, что жали плечами,
всё понимали, но не отвечали.

Ночью можно спать,
то есть видеть сны,
то есть: вот кровать,
время — без пяти
три часа утра,
темнота квартир,
так же как вчера,
накрывает мир.

Ты лежишь один
в полной тишине,
маятником мысль
от стены к стене
мечется, скользит
в потолочном шве —
что-то не простил
самому себе
в уходящем дне
или жизни всей.
Сон, прошу, ко мне
приходи скорей!

Довольно противно думать,
что жизнь ещё обернётся
сладким розовым зайцем
в обёртке, шуршащей в кармане.

Ничто уже дальше будет
не лучше, и нет надежды
на даже и самую малость
чего-то, что счастьем звали.

Добро победит, но только
не мы с ним одной дорогой.
А вовсе, наверное, встречной
и вдребезги. Не вернуться.

Захотел ещё вчера
петлю затянуть на горле.
Может быть, уже пора?

Когда меня позовут,
а потом убьют осторожно,
я плакать не буду, может,
оно и к лучшему будет.

Не так уж терять и есть что,
не так уж и дальше смысла
имеется, чтобы снова
вертеться на дне воронки.

Когда позовут под пули,
одну я себе оставлю,
но в сердце — на долгую память
до вторника или субботы.

Добавят меня чуть позже
в те цифры, что и Ремарка
не очень-то впечатляли
на Западном фронте где-то.

А листья всё будут падать,
как раньше — ведь осень бродит
по миру. Никто не может
ей... Лучше и не пытаться.

Уходят тихо дни,
текут сквозь пальцы ночи.
Я думаю, что нам
уже не возродиться.

Уже тех рядом нет,
а эти на коленях
ползут, чтоб никогда
не повстречать рассвет.

Признаешься — к кому
ты чувствовал участье
и говорил шутя
о новых временах?

Всё отнято давно,
даже слова прощанья.
Мы и молчим теперь
на разных языках.

Я не умею любить.
Особенно в этой стране.
В этом городе ночь без конца,
очень много страшных людей.

Даже если закрыть глаза
и беспомощно ждать рассвет,
даже если сможешь уснуть,
брось надежду, её нет,

чтоб любовью сменить грусть,
разменять тишину в ноль.
Не увидеть к лицу лица.
Без конца и начала ночь.

Заполню одиночеством карманы доверху.
Сумеешь обокрасть меня — попробуй.
Неизбранной дорогой поплетусь из дóму
навстречу прошлому, отставленному в сторону.

И улыбаться буду неизвестности,
в глаза смотреть любому обстоятельству.
И может быть, когда-нибудь мне встретится
прелестное великое предательство.

Обманом одиночество очутится
в подвалах неизвестного правителя.
В карманах только ветер, пусто там, —
останусь на дороге только зрителем.

В лесной тиши Измайловского парка
я проезжаю на велосипеде,
рассвет вздымается над кронами деревьев
напоминанием об уходящем лете

и вместе с ним о прожитых проблемах,
философических вопросах без ответа.
А был ли я достаточно счастливым?
Достаточно ль благодарил за это?

Безлюдный парк весёлым птичьим гамом
приветствует меня и провожает,
а стёртые от времени покрышки
поскрипывают, будто утешая.

Тебе не пишу,
давно уже это было
да и вряд ли со мною,
теперь и не вспомнить точно.

Что-то в руках скользнуло
да и в землю впиталось.
Может быть, не напрасно,
и наверняка, по делу.

Сколько причин, последствий
неизъяснённость душит.

Маленькими шагами
на краю электрички
молодость убегает,
поспешая навечно
от меня оторваться
и прибиться к тебе
на краю перехода
из вагона в пространство,
ставшее неживым.

Подожди, проводница,
дай же и мне билетик
до того семафора,
что растаял в ночи.

Не жалей себя, друг,
это пошло вдвойне
по сравнению с тем,
что ты видел вовне.

Убеди себя, друг,
что ты снишься другим,
очерти себе круг,
опоясайся им.

Посмотри на всё то,
что осталось внутри,
на бумаге без спешки
всё то повтори,

не закрашивай контуры,
просто представь
пересчёт всех пропорций
в номерную тетрадь.

И когда ты поймёшь,
что чертил пустоту,
улыбнись сам себе
и войди за черту.

На брезентовом небе
с луной взаперти
исчезай из вселенной
и страдай по пути.

Когда-нибудь мы все умрём, —
лететь и вниз.
Под плавящим зарю дождём
не видно птиц.

Среди примет — твои глаза
в дорожках тьмы.
Безлюдных улиц голоса
в огне тюрьмы.

И никогда и никому
прощенья нет.
Быть посему. Чему? Тому,
что выжег свет.

По пальцам яростно стучит
ноябрь слепой,
бьёт, но всё более молчит
наедине с собой.

При невниманьи, невнимательности
боязнь сильнее божьей матери.

Вниманье делят утверждения
по степени предположения.

Не покидай своё сознание,
приняв за веру ожидания.

Убей разлуки оправданием
невыносимое страдание.

Эта осень в окне
бесконечно права —
где не рады тебе
не помогут слова.

И опять ты сидишь
за гримасами тьмы,
угнетённый малыш
персональной тюрьмы.

Пожалеют тебя
вот за этим углом —
вспыхнет ярче огня
боль за правым виском.

День осенний гниёт
под подошвой в грязи.
Никогда ничего
у людей не проси.

Смысл жизни ускользнул
из сегодняшнего дня.
Вдох на выдох поменяв,
я обратно повернул

и упёрся в стену рва.
Жить хочу едва-едва.
Говорить, существовать
надоело, блядь.

Пальцы гнуть, тереть коленки...
Лучше уж поставьте к стенке,
расстреляйте без суда,
дорогие господа.

А на «нет» скажу по чести —
я и так уж умер в детстве.
Разве ж это человек?
Вдох и выдох. Смех.

Вызревает нужда жить.
Остаётся склизь сна.
В мутном клейком болоте тонуть
заставляет мир белизна.

Вместе с ней глубина недр
гложет грязную соль птиц
безразличия. Дрожь тел
усмиряет желе глазниц.

Не берёт бред слепых душ
обнажаемый шёпот лжи.
Сердце бьёт наотмашь ножи,
как порядочный, верный муж.

Сквозь занавески свет на телевизор пал.
О чём-то я вчера ещё мечтал
и чем-то дорожил, смешно же, да?
На улице не снег — вода.

На лужах — очертанья дня,
в котором без меня
и без моих идей
ни хуже, ни пустей.

На площадках пустынных аллей
нахожу я ключи от дверей,
где безумные тени живут
и меня не ждут.

Благодарный сиреневый свет
снегом мокрым затянет след
одиночества. Коркой льда
покрываются города.

Не проси у небес судьбы
кроме той, где мы все рабы
разрушенья самих себя
день ото дня.

Ветер падает на асфальт
и не в силах подняться. Март
завершился как сто февралей;
ровно тот же — апрель.

Ожидается долгий сон
и протяжный деревьев стон,
несмолкаемый, если мы
доживём-таки до зимы.

Человек уже немолод:
всё прошёл — и боль, и голод,
и богатство, и удачу.
Человек немолод. Плачет.

Человеку не вернуться
к тем, кто был с ним. Это грустно,
даже более — печально.
Так ли? Он не отвечает,

опускается на кресло —
человек находит место,
где и время, и пространство
излучают постоянство.

Человек уже немолод:
всё прошёл — и боль, и голод,
и богатство, и удачу.
Человек немолод. Плачет.

Волна стихов меня нагнала,
и даже легче как-то стало.
И даже смысл появился —
не просто, видно, я родился.

Потом отхлынула. И снова
ищу в потёмках своё слово,
крылатой музы очертанья
мелькнули только да пропали.

Я напишу тебе, подруга,
письмо из солнечного круга.
Ты будешь щуриться, читая,
такая робкая, смешная,

и вылетая на прогулку,
ловить свой облик в переулках,
смеяться чувствовать, ласкаться
и иногда мне попадаться.

Как же было просто просто улыбнуться
и легко коснуться, и затем проснуться.
И увидеть снова сонными глазами
серое безумье потолочной ткани.

Было ли возможно навсегда забыться,
не пустив в забвенье очертаний лица?
Медленно, негромко полными ночами
на призывы сдаться пожимать плечами?

И развоплотиться было бы прекрасно,
брошенное тело обменять на счастье.
И без лишних правил, без зерна и плевел
просто улыбнуться, прикоснувшись к тени.

Как было бы прекрасно
всю жизнь отдать
за счастье сном забыться
и облакам подстать

кружить в небесной сфере,
безвременно, легко,
мечтаниям в угоду,
отчаянью назло;

летя мимо событий
постылых городов,
быть только лишь случайным
участником основ,

их полного изгнанья
из мира бытия.
Им не хватает места
во сне, в котором я.

Добрый друг груб.
Поменяй двух!
Тихий звук плох,
этот тон глух.
Попроси вслух
крох от их слов.
Плох исход тем.
Изменяй всем!

Искренность сыта сном.
Золотых фонарей
в окна бьётся испуг.
Приходи поскорей,
старость тысячи лиц.
Серебро площадей,
пламя страшных глазниц
расплескай, не жалей.

На порядок обид —
одиночества жгут.
Застывающий стыд.
Перебежки минут.

Отвращение зла.
Красной раны язык.
В амальгаме стекла
тонкогубый двойник

шепелявит, шипит,
нервно дёргает глаз.
Море мрака кипит.
Что-то капает в таз.

Волком вой, коровой грейся
под холодною струёй.
Бейся блюдцем, смейся, смейся.
Что же сделали с тобой?

Затолкни ладонь под рёбра,
сердце страстное сожми.
Обнимайся. Крови вёдра
расплеская, сполосни.

Множь мишени на афише
ради злого озорства,
выкинь мозг в подкормку мыши,
разложившейся едва.

Иногда и это благо.
Пальцем дразнит? Отпусти.
Что ты делаешь, бедняга?
Никого здесь не спасти.

Ярмарка даров опустела,
мне осталось два атрибута:
иллюзорность жизни вне тела
и горбы, как на пачке, верблюда.

Любишь или нет — нету дела.
Увлекаешь, смеёшься, играешь?
Отпусти мне молнию в белом,
в голову пускай бы летела.
Только так обо мне ты узнаешь.

Синевато-красный полудень
на балконах медленно вянет,
падают на пальцы минуты
ледяных печальных вокзалов.

Ты идёшь себе как потомок
лучшей жизни и ярких традиций
по асфальтному дну, по болоту
нарисованной траурной жизни.

Мятный привкус чужого дыханья
разрывает тебя словно ветер,
развевает тебя словно пепел,
засыпает под музыку песен.
Вот и не был ты нужен на свете.

День длится дольше жизни
от грусти до тоски.
Кто рядом — зубы стисни
и молча уходи.

Две половинки неба
всё пробуют упасть,
лазурная свобода
пытается догнать

на перемене действий.
Обманчивый уют.
Сегодня ты не умер,
и завтра не убьют.

Без малого касанья
до бесконечных стен —
к себе, сюда, отсюда.
Жизнь выплюнуть успел?

Позволь, поторопился
помножить слёзы лжи
и кинуть грудью нежность
на голые ножи.

Сыт, доволен и спокоен,
и в тепле, и деньги есть,
и работа — не забота,
телевизор — не охота;
книги разные в шкафу:
те изрядно надоели,
эти ждут своей недели,
неказисты и скучны.

Пить кефир да есть блины —
сердцу новая охота.

Проживая обормотом
без каких-либо идей,
будь готов любить людей
или даже уважать:
тем вот — руку бы пожать,
в этих плюшево влюбиться.

Хлопнут раз-другой ресницы,
зубы сточатся в вине —
и умолкнешь на стене,
забираясь до блаженных
мечт, в болото погруженных,
и закованных в пески
внуков пламенной тоски.

Полощется в груди глоток,
гряда горбов приглаживает небо,
печальный крик, как вырванный листок,
фланирует пригрезясь хлебом.

Прогулка вдоль, прогулка поперёк,
переложенье смысла из кармана
в другой карман: тепло сберёг,
и хорошо, что большего не надо.

И хорошо, что будущего нет
в доступном дне и ожиданьи встречи
с каким-то призраком, должно быть, на луне
и то не существующем. Так легче.

На стенах август выцветает,
не спится по ночам давно.
Салат из печени минтая
и незнакомое кино, -

привычный вечер для лентяя.

Велосипед наводит скуку,
прогулки возле дома - сплин.
В двери звонка не слышно, стука,
лишь колыхание гардин

в простом постлетнем повечерье
сдвигает вечность к бытию,
неодинаковость томленья
вливает в общую струю.

И жизнь серебряною цепью
на шее давит к полу грудь -
навстречу сна великолепью.
Вот только сразу бы заснуть

и долго-долго плыть в сознаньи
всех остающихся во мгле,
приукрашать воспоминанья
неблизкой тенью на воде.

Туман, волнистые холмы
на площади непобедимой.
До новой временной поры
прощай и здравствуй, Мнемозина.

В глазах моих уснувший сон
посеребрился тенью неба.
Я ослеплён и увлечён -
какая жданная проблема.

Побеспокоенность дорог
выводит к утреннему счастью -
ждать, думать, чувствовать исток
дыхания небрежной страсти.

Вельветных утренних часов
минутных стрелок позелённость
мешает день и ночь в итог,
в необходимую влюблённость,

в необязательный сюжет
непререкаемого дождя, -
осенний здравствуй и привет.
Наверно, дальше будет сложно

и понимать, и восхищать,
и восхищаться в дань влеченью,
читать тебя, стихи писать -
глаголы, рифмы, ударенья...

Играть в предутренний уют -
непроходящая забава.
Не всё то золото, что пьют.
Не вся та истина, что права.

Любить иных, влюбляться в тех,
любовь и бедность... *редактура*
Туман и улица - для всех,
для всех - кино, литература,

мир, звёзды, эта вот луна,
гармония, времён структура.
А мне взамен всего одна
нужна - прелестная Лаура

с листа в руке календаря.
С необязательности встречи,
с недооконченности дня
прощай и здравствуй! Так беспечно

текут по солнцу облака.
Иду и словно бы качаюсь,
шагаю по Москве века,
иду себе и улыбаюсь.

Электричка, послушай, сестричка,
увези в ниоткуда меня -
где не будет ни нового дня,
ни тебя, ни меня. Вот отлично

было б там задержаться в веках
распростёртыми каплями красок,
сувениров, друзей, полумасок,
недописанных строчек в стихах.

Где мигает скупой семафор
неотвеченных писем к далёку.
Увези меня, милая, к сроку,
будто был наш такой уговор

ещё тысячу истин назад,
и вот близок предел исчисленью
к ниоткуда, где плавятся тени
и исторгнут в рождение взгляд.

Что до меня, то я не хочу
как-то так получилось само собою
ни читать, ни писать, ни ходить к врачу.
ни встречаться ни с кем, разве что со стеною

по левую руку кровати и вот тем ковром
с узором из древнерусских сказок.
Не надо со мной потому ни о ком -
ни о том, ни об этом не надо сразу.

А город спит. Январь в Москве
переступает аккуратно
сугробы. Кто-то обо мне
не вспоминает. Ну и ладно!

Рыхлится снег в дворе пустом,
мелькает тень вдали бесшумно.
Мечтать о чём-нибудь простом
в такую ночь не так уж трудно.

И жить легко, и жизнь смешна,
и одиночество - награда.
А грусть сегодня не нужна,
не надо этого, не надо.

Необходимое одиночество
проходит по орбите беззастенчиво.
Теперь всё чаще сплю ночью
и не держу лицо в тени.

Печатный запах рук разбавлен потом
хождений за моря-страны.
Потом воротишься одним годом
и смотришь в стороны - где ты, мама?

По ветру следуешь своей целью
и гнёшь в коленях хрящи мускул.
Необходимо хоть где-то первым
остановиться. Прошу, пусть так.

По небе летят облака,
мятутся пугливые птицы,
деревья склонились слегка
к студёной в реке водице,

кружится, играет листва,
желтея при каждом взгляде.
И дождь зашептал едва
слова небесной тетради

на спинке скамейки одной,
оставленной в парке старом.
Идёшь так с пустой головой
и чувствуешь - всё не даром:

и эта скамейка, и дождь,
и речка, и листьев танец.
И важное что-то поймёшь,
и больше грустить не станешь.

Новый день - как Кармен,
замышляет обняться.
Я не жду перемен,
нам не надо встречаться.

Новый день помолчит,
отдыхая в гостиной,
и оставит ключи
возле памяти длинной.

Как Кармен величав,
по-цыгански участлив,
он меня по ночам
посещает - общаться,

открывает глаза,
помогает подняться.
Я ему говорю:
"Нам не нужно встречаться.

Всё привычно давно
и до ужаса мелко".
Я пойду к остано-
вке дневного проспекта,

расписанье сотру
несмываемой краской
и уже поутру
буду с днём расставаться.

Дорогая Кармен,
жизнь моя дорогая,
твоих нежных измен
я тебе не прощаю.

И когда ты сквозь сон
светишь днём безоглядным,
я закрою лицо
к твоим чарам туманным.

Новый день обойдёт
молодого глупца.
Вот и всё.

Русский поэт сидел у реки,
мимо сновали подчас мужики,
подполчаса даже дамы.
Русский поэт был упрямый -
ждал у реки он музы приход,
в воду глядел увлечённо, и вот,
сам не заметил, как там же уснул -
в ветре осеннем дружок потонул.
Криком кричала воздушная птица
не приглашая к поэту садиться
музу и прочих бездомных бродяг.
"Слишком рассеян и просто чудак", -
шёпотом вторили небу берёзы,
будто решая чужие вопросы.
Мимо промчался ребёнок сопливый,
вечер спускался на город счастливый...
Русский поэт вдруг очнулся от дрёмы,
муза, скользя по волнам водоёма,
лучиком солнца закатного зва'ла:
"Встань и иди от скамьи до причала,
там и увидимся, ждал не напрасно!"
Он же в ответ улыбнулся бесстрастно,
встал и пошёл пить дешёвое пиво,
пылью дышать переулков тоскливых,
щуриться в свете седых фонарей
на перекрёстках байкальских степей.

А мог бы и лучше себя представить -
и в этом баре, и в этом обществе.
Если придёте, я точно знаю,
над будет плохо. Плохого хочется?

Пластинок джазовых поры заката
джаза (шестидесятых там) изволите?
Рюмка коньяку из Калининграда
без лимона и шаткий столик.

Худший разговор, безразличную улыбку
предложу как икону в храме святительства.
В рожу не плюну. Но если хотите
двину роже - в благотворительность.

Рыбка, сухарики, чипсы, креветки.
Пиво внахлёб. И читайте в движениях
пренебрежение, детки без клетки
больше не редки. Больше сужения.

Скажи мне, друг,
кто из этих подруг
остался с тобой,
звукам музыки вторя?
Одна? Или ни одной?
За стеклянной стеной
бара вечернего,
битых рюмок историй, -

напиши мне, друг,
из этих скромнейших мест.
Как всё прошло?
Как всё случилось с тобою?
Ты опоздал, ты знал?
Среди мутных зеркал
жаль, что ты растерялся, упал
в безразличия море.

Она хотела спасти тебя,
довести
до остановки трамвая
по выдернутым ностальгией шпалам.
А ты смотрел ей в лицо,
сжимал счастье в горсти,
шептал "прости",
она плакала и не понимала.

Она смеялась иногда
как стая диких шакалов. При ней
ты заказывал рюмку текилы,
выпивал и чувствовал на лодыжках море.
Она была солёной, когда плакала,
ты был нежней,
слизывая соль с языка
с песчинками боли.

Она была другой, мой друг,
и все вокруг
приглашали на ужин
её взгляды и мимолётные фразы.
О ней говорят и теперь.
Ты слышишь звук?
Она снова где-то меж нами
кромсает ножом наш разум.

Приобретаю опыт по случаю:
нальют - выпью, предложат прыгнуть - взлечу,
по отечески хлопнув себя по плечу,
буду рад и туману и летнего солнца лучу
и травинке, что ветер колышет в уключине.

Это суббота - или это так кажется? -
бьётся дождём по асфальта полотнам?
Это сегодня мне многое важным
видится в формах скользящего света на окнах.

Руки не пишут уже о прекрасных любимых, что жили
в тесном касании плано-размеренной волей.
Необъяснимо - ты руку готова ли мне протянуть? Или мило
хочешь смеяться, покуда не выльется время в другое.

Это по мне отпускали твои же любимые платья.
Дождь на дороге по мне для тебя угождал.
Кто ты - любезная, добрая, что на объятья
мыслями долго-смиренными плавила сердца металл?

Месяц приходит, за ним начинается вечность.
Кольца холодных ветров открывают прохожим глаза.
И убегают те люди, всё новые встречи
с будущим, в прошлом-то вновь оказаться нельзя.

Вот потому даже в самой типичной улыбке
видятся краски нарушенных в небе огней.
Кто-то сказал - я не помню - до новой ошибки
можно прожить ещё тысячу солнечных дней.

Это привычная истина всякому юному духу.
Если ты молод - решайся на новый подход.
А кто не молод, тот в первых рядах разрушителей слухов,
что, мол, лишь возраст решает движенья исход.

Прыгай, играй, тормоши недалёких, планета!
Мир изменять надо в скорости огненных искр.
Кто-то ушёл, кто-то сник, ну а кто-то уехал.
Главное - кто-то остался и тень этой юности длит.

Целую неделю - как из ведра.
Дороги размыло мыльными пузырями,
целую неделю, как крейсера,
плавают по ним обломки воспоминаний.

Где мы были тысячу лет -
затоплены люки и сферы.
Сегодня нас нет в картах планет
и в графиках, и в примерах.

Осень опаздывает. С дождём грусть
затачивается под новое бывшее увиденным.
Пишу на стене "это было". Злюсь.
Увлекаюсь прошлым, как тот Овидий.

Вдруг случилась гроза,
ветер волосы рвал.
Голубые глаза
пеленой заполнял

холод таящих туч.
Перекрёсток путей
зачерпнул твою жизнь
в череду пропастей.

А над пропастью свист
необъятных высот
оглушает, тебя
ничего не спасёт.

В эту осень ты пуст,
как безногий бегун.
Двадцать семь - это груз
солнц и бешеных лун,

что придавит шутя,
а в ответ только всхлип.
Погляди на себя -
ну, чего ты достиг?

И чего ты хотел,
умудрённый изгой?
Знал ты души и тел
доставало порой.

Знал ты книги. Из книг
взял ты всё, что умел.
Взял всё, чтобы не стать
наконечником стрел

из чужих колчанов.
Ты, как голый король,
был таков,
что герой - не герой.

Что в итоге, скажи,
беспокойный ездок
по обочине лжи?
И какой в этом прок?

Двадцать семь осеней
и ни грамма любви.
И ни мысли о ней,
что осталась в пыли

на дороге пустой,
там, где камень лежал.
Ты его обошёл,
обогнул, оббежал.

А она не смогла,
посмотрела лишь вслед,
бровью чуть повела,
ожидая ответ.

А ответа не будет,
его просто нет.

Второй год не пью,
всё меньше ем,
TV не смотрю -
зачем?

В кино без попкорна
хожу по утрам, -
довольно просторно.
*тарам*

А ночью работа
практически даром.
Даже в субботу.
*тарам-пам-парам*

Слова не складываются,
не вытачиваются,
не вышёптываются,
не подгоняются.
Скажешь мне одно,
а я думаю - что это значит?
Что же изменилось?
Что-то замещается
словами скушными
да фразами пространственными.
А раньше просто было:
нуль и единичка.
Такой нуль, закачаешься сразу,
а уж если один - то ничего лишнего.
Слова перекручиваются,
переиначиваются,
переобёртываются,
переминаются.
Говоришь что-то,
что ничего не значит.
Отвечаю, что ничего не знаю.

Искусству курок в рот.
Мальчик-революционер
на спуск без проблем смог.
Другое искусство в цене.

На плечи чужой плащ
пристрастию вопреки.
В пространство реки плач
и пули в виски.

Медленный мрак мёл
мелочь мальчишества.
Магией мнила мёд
манифестация-мгла.

Мальчик-революционер,
сотня осколков лиц.
Искусство - пепел,
другое искусство - соль из пустых глазниц.

Не ждёт меня осенний дождь
и жёлтая трава.
Я разучился понимать
в молчании слова.
Не дожидается листва.
Секундой на язык
прокаплет время в тишине.
Да, я уже привык.
Не дожидается заря,
покуда я проснусь.
За летом следует зима,
как в строчках наизусть.
Угрюмый ветер, мне не друг,
в окно стучит, как зверь,
две шторы комкает и - хлоп -
рывком вскрывает дверь,
но не дождётся от меня
ответа иль мольбы.
Закрыл я форточку и дверь,
но что-то позабыл.
Свистит, как сказочный злодей,
он в комнате моей,
и комната, я понял вдруг,
без окон, без дверей,
нет стен и мебели - одни
лишь пол и потолок.
Не ждёт меня, уже не ждёт
ни друг, ни враг, ни бог.
Лишь одиночество в крови
и некуда бежать -
когда вокруг нет прочных стен,
то нечего ломать.
Бороться, стало быть, с собой -
ненужная возня.
Живу я в комнате моей,
в которой и меня
когда-нибудь не станет, да,
вы только дайте срок:
на месяц, год, а может быть,
до окончанья строк.

Поэт уходит. Да, уходит,
однажды взяв пожав плечами,
простыми фразами находит
то, отчего не спал ночами.

"Не в рифмах дело", - он твердит
и комкает листву блокнота.
Поэта больше нет. "На вид
ему под двадцать, - скажет кто-то, -

совсем юнец ещё, соплив".
Поэт (точнее - бывший) смотрит
с улыбкой странной на залив,
в который раньше хотел что-то

с собой... Теперь уж не с руки.
Боязнь грядущего пугают
поэты, хоть и дохляки,
но смелости не занимают.

И так обидно стало вдруг,
так злость в кулак собралась едко.
А что взамен, скажи мне друг,
бессменных дней пустая клетка?

Холодный быт и серый дом,
семья (жена и дочь) по плану?
И грусти нет.
"Живи ещё хоть сотню лет,
всё будет так, исходу нет".
Похоже очень на рекламу...

Поэт уходит. Дурень, брось!
Поэт - великое несчастье,
но бесконечная любовь.
Не торопись, друг, с ней прощаться!

Она сказала слово "гол"
и улыбнулась первоклассно -
всё для меня, для одного,
казалось мне (бывает часто).

Там Кержаков пробил в упор
воротчика - ну, азиата.
Соседний надрывался стол,
крича, как будто бы зарплата.

Она придвинулась ко мне,
как мне опять же показалось.
Там пиво было. Не в вине
всё дело. "Гол", - не удержалась,

сказала вновь моя мадам
(Моя? Моя пусть ладно будет...)
и так взглянула, что следа
от неуверенности в чуде

как не бывало, и легко
её поглаживая руку
(как мне казалось), я кивком
ответил, мол, такая группа,

ещё ни раз увидим мяч
в воротах местных оппонентов,
давайте дальше вместе матч...
и вообще, до сантиментов.

Но вслух сказал я только "гол",
недоумённо озираясь.
Компания, бар, пиво, стол,
по телевизору футбол
(один-один, я отмечаю)

и девушка как будто бы
всё слева и вполне красива,
и говорим мы с ней на "ты",
хотя в начале через силу.

Она волнительно мила,
и голос славный и приятный,
весь матч смотрела, не пила
практически. Ну, всё в порядке,

как мне казалось. Но свисток...
Ничья. Случается всё чаще.
А к ней какой-то паренёк
и прочее... Идёт прощаться

и говорит "какая ночь!",
и придвигается вплотную,
такая девочка, точь-в-точь
киноактриса. Поцелую,

как мне казалось, в щёчку, так,
за беспокойную влюблённость.
Рукою волосы убрав,
целую, пряча окрылённость,

в кармане сложенный листок
другой рукою ощущаю.
Так вот, "какой-то паренёк",
ты счёт открыл, а я сравняю.

Светает. Утро. Фонари
погасли. На часах четыре.
Дней пять до следующей игры.
Кто знает, что творится в мире,

но продолжается футбол
и продолжается влюблённость.
Ничья сегодня - то не боль,
то на победу устремлённость.

Тебя зовут Оля, и только.
Зову тебя Оленька. Значит,
кому-то я делаю больно.
И кто-то тихонечко плачет.

И кто-то тихонечко рядом
шуршит томом Бродского Оси.
И в скромном тряпичном наряде
у окон вальсирует осень,

и руки свои обнажая
восточному сонному ветру,
она улыбнётся, чужая
палящему позднему лету;

прищурится так диковато,
и ветер скользнёт по ладоням,
а после взовьётся к закату.
"Ты знаешь, мой друг, что сегодня..." -

мне скажет тихонечко Оля,
безмолвно экран замерцает.
"Конечно, мой друг, только, только
чего-то теперь не хватает..."

А осень за окнами пляшет,
такая чудная, ей богу,
смешливая, робкая даже.
А впрочем, в дорогу, в дорогу!

Мне самую чуточку больно.
Я самую чуточку плачу.
Зову тебя Оленька. Только
вот так, и не буду иначе.

Телефон не мигает от принятого сообщения,
и солнце в окно не светит - вечер.
Я будто на месте совершённого преступления,
в котором повинен не я, а дети,

которых не будет, судя по знакам внимания,
что между нами остались за полжизни без встречи.
На улице температура, способствующая молчанию,
и прохожий случайный, втягивающий плечи.

Лет пятнадцать назад ты меня целовала улыбчивая,
а я морщился, довольный своим превосходством.
Мы были всего лишь школьниками, верящими в счастливое
будущее. И каждый своё получил в итоге, так просто.

Телефон уже с месяц не принимает вызовы.
Я знаю, что ты не при чём здесь, моя хорошая,
я верю, что ты не специально мне днём приснилась
и улыбалась, и обнимала. Но дело к ночи.

Я проснулся один, как мечтают мальчики в детскости -
без проблем и ненужных забот о ком-то.
Преступления нет на поверку и нет ответственности.
Всего лишь ещё один год, прожитый без толку.

Здравствуй из осени белой.
Прощай из зимы сырой,
из мелкой холодной метели,
в которой обрёл я покой.

Припомни меня виноватым
за то, что недолго с тобой
бродил по осенним закатам
в обнимку. Как будто чужой

нам стала и осень, и эта
признательность пьяных небес
за вихри мятежного лета,
в котором мы были не здесь -

на этой земле мешковатой,
а в медленных красочных снах,
где жизнь нам казалась крылатой,
а смерть - лишь на старых крестах.

Оставили существо ненужное
в облицовке обоев и стёкол.
Попросили быть повежливей
чувство собственного достоинства.
Существо долго плачет,
существу грустно очень,
но что можно сделать, если
его никому не хочется.

Мир, на петле повешенный,
хмуро глядит из зеркала.
"Не оставляй меня, милая!" -
шепчет слюною сгоршенной.
Миру немного было
летов и зим отмерено.
"Не покидай меня, милая, -
шепчет, - я всё, что хочешь

сделаю, даже больше".
Лампы грызут под ложечкой.
Свет застилает сон.
Сон застилает кресло.
Мне кажется, от любви
ничто уже не поможет.
В оставленном существе,
ненужном и бесполезном,

день прекращает ночь.
Шаркают в шелесте книжицы.
Куриный бульон остыл,
будто чай иль кофей.
Мир немного подумал
и попрощался с жизнью.
"Слава новому миру!" -
крикнул взгляд из-под бровей.

Облачно. Не читается
в блочной квартире. Свет
выключен. Не включается
лампочка что-то. Где нет

мрачного чисел верчения,
кто-то задумчиво чтит
ночи чистого гения
в облачном чаде свечи.

Где ты, мой друг, приключение?
Чёрный клеенчатый зонт
скроет отчаянье. С теми я,
кто зачеркнул горизонт!

Какой-то бар. Край города. Полуночь.
Меню пластами застилает стол,
по телевизору футбол мелькает.
Попеременно разбавляя разговор,
обилие скучающих людей
пьют одиночество из рюмок и бокалов,
что официант насмешливый несёт,
закончивший, должно быть, только школу
и курсы официантов. На столе
две рюмки, шесть бокалов и закуска.
Моя пуста, как и улыбка дамы,
что больше всех подходит мне, но спешка
признать взаимосвязь причин и следствий
чужда и ей в известной, в общем, мере.
Полуночь клонится к известному концу,
и пустота на дне преуменьшает пустошь
в глубинах глаз, в глубинах слов. И отчего-то
в кармашке счёта жвачки не хватает.

Твоя рука - как пение дождя
осенним утром, тихий шёпот
скребущихся об окна тонких стрел
и маленькое скромное "уже ли?"
на мой вопрос о совершенстве дней,
идущих как один сплошной стеною.

Твой чёрный волос - ветер октября,
играющий с листвой на той скамейке,
где были счастливы немногие, но вдоволь
наполненные осени печалью,
как трюмы грузового корабля,
отчалившего к берегам Австралий,

Америк и чего-то ещё там, -
материков до верности далёких,
и до изменчивой потребности больших,
где жизнь не начинается с потери,
где в сущности и нечего терять
помимо осени своей и вдохновенья.

Твоё лицо обратной стороной
моей ладони ощущает слёзы,
а в уголке склоняется вдовой
похожее на чувство пониманье,
что одиночество - последняя черта
и первая при этом всём надежда.

Не гляди в мои глаза,
словно я чего-то должен
безответственно сказать.
Не гляди. Не буду тоже

я тебе надоедать,
приходить к тебе под окна.
Лучше, знаешь, обождать,
чем любить кого-угодно.

Эта злая прямота
час от часу нас корёжит.
Я не тот. И ты не та.
Почему же, отчий боже?

Не гляди в моё лицо
с кратковременным упрёком.
Не герой, но подлецом
я не буду. Бейте стёкла!

Бейтесь звеньше и сильней
за пришедшую усталость!
Ты меня забудешь дней
за четырнадцать. Осталось

только восемь. Спи, дружок,
безоглядная ундина.
Я тебя забуду строк
за шестнадцать. Эту мимо.

Август щедро расточал
петербургские туманы
по московским площадям,
в переулках за домами,

на аллеях и мостах,
и в заутренних идеях
сразу в нескольких местах.
Одиночество вернее,

чем влюблённость и т.д.
Пресловутая синица -
это ты, но о тебе
больше нечего. Забыться

преждевременно. Ещё
пара строк. Последний росчерк.
Бейте стёкла кирпичом -
так удобнее и проще!

Втоптав пыль в пол,
уверенно сел за стол.
Уксус на вкус кусал
в виде хлебного мякиша.
После - заночевал.
Низок был, прост, мал,
беден, слегка строг,
ангел не то бог.

Выправил стон в тон
голых деревьев крон.
Словно клоун, уклон
засыпал песком степей.
Наи'скось поклон, как слон
в чёрно-белый затон,
отправил без склок впрок
ангел не то бог.

Мил, что себя простил.
Сил не просил, пил.
В глотку сорта текил
лил он, пока мог,
ангел не то бог.

За плечи рюкзак. В руки зонт.
Успеть бы хоть на последний автобус.
Ты милая, да. Но горизонт
мне ближе, чем слов твоих голос.

На колени присядешь - не улыбнусь.
В этом отрезке улыбки пресны.
Проводи меня будто в последний путь,
как последняя в жизни невеста.

Я не сильный, ты знаешь, я очень слаб.
Мне очень грустно по воскресеньям.
На последний автобус свой нехитрый скарб
я несу, задыхаясь в листах осенних.

Сквозь затёртый каблук ощущаю дождь.
И вроде бы жив и свободен.
Ты видишь меня, но больше не ждёшь,
или это мы вместе уходим?

Билет до конечной - в одну строку.
Рюкзак в багаж не сдаётся.
На последний автобус по платформе бегу.
А кто-то сзади смеётся.

Три стены, потолок и пол,
вместо четвёртой - окно.
Пару стаканов вмещает стол
и кувшин, в котором вино.

Линолеум с вечера съела пыль
и больше всего - в углу.
Чёрно-белое фото a la Плезантвиль
старит пятак на полу.

Шкафы укрыли кровати киль
и дарят спящему тьму.
Если даже захочешь, увы,
это лишь мне одному.

Прыгай в провал, как и солнца луч,
отражённый за шторой в стекле.
Время, внутрь замедляя путь,
скачет как рысь - в окне.

Вот почему непрозрачный ряд
отдавших душу гардин
четвёртой стеной, как стражи стоят
у пары книжных витрин.

Вот почему без пометок висит
карта Европы под потолком,
а на подушке томик лежит
стихов о ком-то другом.

Ходят люди своей дорогой.
Мимо ходят, а то и сквозь.
Задирают повыше нос
и уверенно ставят ноги.
Никому до чего всерьёз
дела нет. Они словно боги.
Или может быть, на вопрос
будет правильно, что убоги.

И всё движутся кто откуда,
замещая тех, кто куда,
дамы скучные, господа
по дорогам и у пруда,
а над ними года-года.

Да на лицах всё те же годы,
а на сердце скребёт тоска -
в детстве строил ты из песка
до Америки пароходы,
а теперь только у виска
палец крутишь, когда доходы
утекают сквозь дырь носка.

Не хулиган я и ростом не вышел,
чтоб громить витрины баров.
Не писатель, и как поэт не престижен,
обо мне не говорят в кулуарах.

Что сказать о себе хорошего?
Что был умным в детстве и маме
помогал иногда. Похоже,
вот и всё. Мне не место в рекламе

газировки, рождающей лидеров.
И, честно говоря, мне не место
в более чем миллионе видео
и во всяких оппозиционных манифестах.

Не хулиган я, и что здесь такого?
Рост меньше двух и лицо смурное.
Не владею дзюдо, только словом.
Слово моё очень простое.

Слово моё летит, не падает
назло тем блядям тонкогубым.
Слушайте, злым не стану я,
разве что чуточку грубым.

И вслух легко прочитаю
с полсотни стихотворений.
А те, кто заснул, застрелите сознание
и скатитесь уже со ступеней.

Хулиганить - ребячество, в общем-то.
Детишки не выросли. Завидно.
Понимаешь, о чём я, общество?
Хватит уже жить на базаре!

Пожалуй, я не самый ласковый,
и не висят на мне сотни женщин.
Зато ни к чему не привязанный,
по крайней мере, навечно.

И с этим лучше смириться.
Щёлкнуть пальцами приглушённо.
И если на ужин пицца,
то я вилку воткну и ножом её!

Секс превращается в смех.
Клоун, какой-то дурак -
этот, другой человек,
что с тобой в новых мирах.

Секс - это, по существу,
просто согласье сторон
на извлеченье минут
лёгкости. Знаешь, ведь он

меньше, чем взгляд вдалеке,
пойманный случаю врозь.
Вот почему о тебе
редко и всё как-то вскользь.

Мне снится каждою весной:
мне лет четырнадцать, влюблённый
иду по улице пустой
необычайно зелёной,

а ты глядишь в своё окно
с подъезда третьего высотки
и улыбаешься смешно,
ведь я целуюсь так неловко.

Мне снится плеск твоих ресниц
в чуть слышном шёпоте дыханья
и шорох вырванных страниц
из книги жизни без названья.

А я на улице пустой
шагаю к дому удивлённый,
что всё сбывается весной,
что даже я такой влюблённый.

Приду домой часам к шести
и на упрёки сонной мамы
скажу уклончиво "прости".
"Блины на кухне со сметаной", -

ответит мама, лучший друг,
и словно постареет малость,
и на лице её испуг
заменит взрослая усталость.

Но я замечу лишь одно -
что солнце словно светит ярче.
Ты всё глядишь в своё окно
и улыбаешься, как раньше,

пока мне снится, как с тобой
мы целовались робко в губы.
Была ты доброй и простой,
а я - влюблённый и негрубый.

Весна плетёт узоры. Я молча засыпаю.
И молча просыпаюсь. Читаю книгу. Бреюсь.
Кому всё это нужно, я сам не понимаю.
На улице нет солнца. В глазах сплошная серость.

На службе счёт за стрижку. Оплата по сигналу.
"Всё было как обычно", - вот девочка сказала.
И нечего ответить, хотя и заебала
такая однотипность. Взяла б что ль да сбежала...

Я молча засыпаю и молча просыпаюсь,
смотрю на стену молча и режу бутерброды.
И выходя из дома, среди толпы теряясь,
однажды вдруг не нахожусь.

Сегодня в твоих глазах я вижу пять лет,
что мы прожили каждый в своей вселенной.
Ты по-прежнему симпатична. О боже, я
хоть сейчас готов признаться тебе в любви.

Ты так и не вышла замуж, что тоже жаль.
А я провожу дни за чтением слов,
готовых сорваться с моих губ. Тебе
я желаю только лучшего, ты знаешь. Будь

такой же своей каким-нибудь чудесам,
какой ты мне на соседнем сиденьи казалась в том
автобусе Воронеж-Москва с гитарой своей,
что я держал рядом, пока ты спала.

Знаешь, спустя столько лет мы совсем не те:
не молодые боги, как в кинотеатре "Байкал"
и на дороге по улице. Мы уже в другом.
Я провожу по твоему лицу - в экран,

а ты улыбаешься так же, но
чуть заметны отголоски прошлого в уголке глаз.
Я хнычу, как маленький мальчик, а ты давно
меня и не вспоминаешь. Уже пять лет.

Март - месяц мирного молчанья.
Минуты мнут морщины моря.
Кусочки снега жмутся на заборе
всё более под вечер, а ночами

всё белое по пояс, но не выше -
мы эти колья боязливо расчищаем
и одиночество в стаканах чая
как кус лимона выдавленный ищем,

чтоб вкус был менее привычен
картинке визуального убранства.
И сахар, ложек пять, для ренессанства
смешаем. На палитре жизни

ветшающий кусок непостоянства
размыло постоянством моря.
Мигает жёлтый. Мы на светофоре
до смерти, может быть, от пьянства.

Поверить, позабыть, вернуться
забор уже давно не разрешает.
Март молча будто утешает.
Кусочки снега на заборе жмутся.

Я объехать много стран мог бы
и посетить Северный полюс летом,
жить и умереть в дороге
без паспорта и без билета.

По сторонам бы мелькали деревья,
маленькие и выше неба,
закрывая людей всяких
спокойствием, а иногда - гневом.

Птицы пролетали б, курлыча
или стискивая всей силой клюва
пойманную на воле добычу,
и смотрели б вперёд угрюмо.

***

Где нет ни мобильных сигналов,
ни кофейни в уголке улицы
я мог бы читать Довлатова,
под осеннее солнце щурясь,

следуя к неприметной цели:
раньше её звали "Край света",
а теперь говорят, но я бы не верил,
что такого, мол, просто нету.

***

Дорога петляет намеренно,
жизнь течёт, как слёзы от лука.
И если вдавлены двери,
то протянешь не ноги, а руку

с книгой или просто ладошку
мимолётно, как лучшему другу,
призраку далёкого прошлого
и вздрогнешь не от испуга,

едва ощутишь касание.
Сие, знай, окраина света.
У тебя всего полчаса есть.
И - дальше под пение ветра.

Дозу одиночества каждое утро.
Щепотку безнадёжности дорожкой,
антиаутотренинг десятиминутный
и, конечно, в зеркале рожа

чья? да, того гнусного маврика.
Снова вглядываться в эти глазёнки
безнаказанной трусости, правильно
бы это рыло разбить. Да стёклами

нежная кожа придёт в испорченность.
Плюнуть... А в горле всё пересохло.
На завтрак по венам ещё одиночеством.
Завтра может быть сдохну.

Весна. И вроде бы тепло,
и есть, что выпить за столом.
И есть, с кем пить. И есть, что есть.
Да, вроде и неплохо здесь.

Море и небо, звуки дождя,
книга Довлатова в заднем кармане,
девочка Лена, почти что дитя,
лет так шестнадцати вся из себя,
цедит Манхэттен в кафе-ресторане,

сидя напротив в футболке "Love U",
мило смеётся, заученным жестом
трогает ухо, футболку свою
всё поправляет. "Я больше не пью", -
бросив с порога, худая невеста

входит в болотное дымное дно,
за руку трогает франта пошиба
местного среднего класса. Дано:
два человека, почти как в кино
про Будапешт и прогулки. "Спасибо", -

та, что шестнадцати лет, говорит,
бёдрами меряя искренность платы
за поддержанье теорий элит.
Взглядом стрельнув, исчезает. Скользит
дождь по асфальту дорог листопадом.

Пара киношная сбоку. На вид
ей двадцать восемь. А может и старше.
Франт шепелявит, неловко хохмит,
брызжет слюною, но модный прикид
делает многое менее важным.

В заднем кармане Довлатов С.Д.,
море почти что у ног, скоро вечер,
кто-то меня обнимает за плечи,
сзади подкравшись, но я о тебе
лишь вспоминаю, а думаю меньше.

В этом марте Стендаль и Флобер
под руку меня вели.
Я вырывался, но всё же терпел
прихоти злой весны.

Стендаль и Флобер подвели меня
к сюжетному тупику
и скинули в пропасть над морем огня,
и растворились в снегу.

Если в среду в семь утра спать не хочется,
если в комнату луна смотрит пристально,
выкинь в форточку своё одиночество
или наконец образумь висок выстрелом.

В холоде лиц - сгореть
хочется, а не согреться.
Хоть секунду пламенем быть. Смерть
по форме похожа на сердце,

я думаю, круг вполне.
А радиус - температура
горенья эмоций, где
дрова - добрые люди. Культура

сделала глуше наше чувство локтя,
особенно двадцать первого века,
как мне кажется. Уже спит дитя
предпоследнего бессистемного человека.

И не хочется - странная штука - жить,
развиваясь подобно поношенной туфле,
инфузории то есть. И ты прости,
которая более чем... В этом шуме

лишь помехи голоса мы. Уходи. Будь
сильнее моей сентиментальной пляски.
Больше льда во взгляде. Огонь грудь
пускай разрывает - не надо ласки,

знаешь, как иному дождю не надо крыш:
в стене воды, особенно утром, находишь двери
и открываешь их, и молчишь,
потому что влюблён, а не из суеверий.

Понимаешь, в таком случае - смерть
довольно логичный вопрос. Читай, риторик
его повесил перед собой, боясь успеть
намного раньше подготовить дно морю,

как описывал лучший в своих стихах
проводник лексического непостоянства,
что умер как есть одинок, в чужих краях
и похоронен там же. А мог остаться,

быть нежным супругом чужой жене,
и так далее, и умереть раньше -
я так думаю - лет на десять, возможно во сне,
возможно счастливым. Позволь в настоящем

и мне сделать выбор. Ответов тьма
из профилей лиц и анфасов
в хаотичном сплетеньи ума,
похожих на паутину. Прощаться

не будем, слишком много мы ждали лет:
тебе уже - которая осень,
а мне 26 скоро, что не ответ.
Впрочем, довольно новых вопросов

в этой до боли знакомой игре
перетягивания презрения в сердце
к миру, прохожим, потом к себе;
я, конечно, дурак, ты, конечно, стерва.

Сегодня на кухне лимонный чай,
ночь без звёзд, грусть, немота всходит
на новый уровень отношений. Не отвечай
хотя бы ещё чуть более года.

На луну бы или повеситься,
иль пистолет в висок
направить, нажать курок,
или хотя бы на месяц

мыслями захлебнуться -
превратиться в овощное рагу
с перцем немного. Могу
душу за это. На блюдце

меня положат, украсят.
Хотя, всё ж таки на луну
лучше. Я б там сатану
встретил, узнав по паспорту.

Вот кому душу нужно.
Вернее, кому она нужна.
"Забирай смелей, сатана", -
я бы сказал, не дослушав

его уговоры и россказни
про мгновенье, и прочую муть.
Забирай, не забудь вернуть
только - лет через 60 бронзовую.

В кругу роскошных мыслей и идей
мне принесли рождественский глинтвейн.
я отличаю горечь и тоску,
когда его равняю по глотку.

Прошло полночи. Снег уже не тот.
И кажется, что нет других забот,
помимо ожидания чудес.
Я будто умер. И тотчас воскрес.

Я не устал. Я лишь влюблён.
Поймите, повода веселью
не то что нет. Но в воскресенье
я снова буду с ней вдвоём.

Так просто, да? Но что с того?
Я не устану изумляться,
когда она коснётся пальцем
случайно пальца моего.
Так просто, да? Но что с того?

Нет, я не болен. Разве что
совсем чуть-чуть, совсем немного.
Она то близко, то далёко,
то нет совсем нигде её...

Я в Вас влюблён, моя Марлен!
Хотя, Вам это всё известно
и без того. Скажите честно
у Ваших тёпленьких колен
есть место мне, моя Марлен?

Метафизическое чудо,
я буду жить в тебя влюблён.
Но не прельщайся этим. Худо
тому, кто вечно воцарён.

Он будто бы и не случайный
последний гость в чужом окне,
но с одиночеством венчанье
им ощущается вполне.

Он близок дальнему чертогу.
Метафизическая блажь,
люблю тебя, но слава богу,
ты не узнаешь, не придашь

моим словам иного смысла,
когда однажды в вечеру
ты на плече моём повиснешь
и поцелуешь. Я верну

и поцелуй, и все улыбки,
и даже больше. И тогда
все наши милые ошибки
не запресуются в года

привычки, якобы движенья
к высоким смыслам бытия.
Мы - есть вершины вдохновенья
и без того, любовь моя.

Тускло вторые сутки.
Холодно по вечерам.
Мёрзнут в окне проститутки,
пьянь голосит по дворам.

Страшно и чуть тревожно.
Выпей горячий чай.
Кто нам теперь поможет?
Впрочем, не отвечай.

Должным порядком сшита
звёздная тишина.
Ну же, для аппетита,
ну же, изволь до дна.

Только не понимаю
снова зачем проснусь.
Ничего не теряю
и не получаю.
Знаю всё наизусть.

Достать чернил, февраль? Могу!
Ну что тебе ещё, мой милый?
Не хочешь выспаться в снегу?
Чернил лишь? Что ж, держи чернила.

А мне не нужно. Наизусть
я слишком мало. Забываю
напротив многое. Забудь
и ты февраль чего. Слепая

под снегом стая облаков
кривляет юные улыбки.
Не надо мне ни тех снегов,
ни крыши дома, ни калитки.

Тебе, февраль, не нужно лгать,
ты 28 разных мнений.
А мне пока лишь 25
вместить случилось отступлений.

- А где же у вас музеи? -
спросил я в конце аллеи
у девочки первосортной,
смущаясь и чуть краснея.
- Какие ещё музеи? -
сказала она игриво. -
У нас другие искусства.

Всё ближе и ближе бюстом
ко мне прижималась, жалась
и чуточку обижалась
за то, что я о культуре,
а не о такой фактуре.

О чём ей сказать мне было?
О том что на память знаю
Рыжего Борю?.. "Мило, -
сказала б она сквозь силу, -
читай уж, чего ты медлишь..."

Читаю, читаю, землю
подошвами мну со злобой,
читаю. Читаю снова.
И, знать, не затем, чтобы
к чему-то прийти, очнуться.
А девочка всё дальше,
к ней больше не обернуться.

***

Зачем мне теперь музеи?
Музеи... Да ладно, бросьте,
я молод, почти подросток.
Мелькают в ветрах метели
хорами мои хореи,
а руки оледенели.
Читаю стихи быстрее.

Сегодня будто бы четверг.
Привет, мой друг!
На окнах иней, подле - снег.
Какой-то стук

меня тревожит, суетит.
Не Дед-Мороз
ли запоздало пригласит...
Куда? Вопрос

хороший, но сказать нельзя
наверняка,
куда по змейке просколзя
его нога

наступит. Рядом ли со мной?
С чего бы нет?..
На окнах иней, снег густой,
весь мир - в зиме.

В Москве всё больше снега,
всё менее людей.
По комнатам, квартирам
всё менее огней.
Объёмнее сугробы,
дорожки замело.
Машин почти что нету,
не мечется метро.
Скамейки у подъездов
свободны. Ни одной
собаки бесприютной
на улице пустой.
В закрытых магазинах
всё менее тепла.
В Москве всё меньше детства.

Привстань из-за стола
без праздничного торта
и выгляни в окно,
и помолчи минуту,
и вспомни заодно...

Говорят, если год пройдёт,
то останется меньше жить.
А прошло уже столько лет,
что непросто их так сложить,

и тем более отнимать.
Что случилось с тобой, дружок?
В часовых околотках дня
всё усердней течёт песок.

Не разбить нам с тобой часы.
Только ногти стирая в пыль,
я всё думаю "минус год -
это в сущности минус жизнь".

Лапша и текила,
зелёные вилки.
У входа перила
заляпаны дымкой.

Ключи на запястье,
запястье в разводках.
Секундное счастье -
вино в сумме с водкой.

Рельефные стены
японского бара.
Насквозь бессистемна
похмельная шмара.

Бухает и трётся
об лица прохожих.
А что остаётся?
Костяшки и кожа,

сплетённые пальцы.
Пугливые шторы
на окнах, лоснятся
обрывки пространства.

Без трёх четыре. Утро не пришло
ещё, а ночи нету вовсе.
Холодный воздух тычется в плечо
и в рёбра; всё сильней от злости.

Я пью свой чай и ем свой мандарин,
впиваясь в корки острыми ногтями.
Сознание без видимых причин
елозит между сном и плоскостями

кубического метра. Телефон
отсутствует. Наверное, в кармане
оставлен был. Молчание - закон
расположения в оконной раме

под пятый час ночного острия.
Свет тусклый, но вменяемо сердитый.
Минута извиваясь, как змея,
вползает в брюхо собственного вида,

зацикливая времени кусок
на встречной полосе движенья.
Послушно простирается у ног
инстинкт любви и самоодобренья.

***

Должно быть утро. Верно, ты легла,
и где-то сразу стало меньше света.
В кубической прострации стекла
я будто замечаю двери в лето,

заставленные банками с сурьмой
и глиной. Щурюсь, различаю
твоё лицо поодаль, образ твой;
то нахожу, а то - теряю...

Привет, мой друг, не виделись давно.
Позволь я промолчу о том, что было.
А ты как? Вышел в люди? Что?
Тебе местечка тоже не хватило?

Не захотел сам? Что же, узнаю
твою неординарность. Только жалко,
что мы так и остались на краю,
два дворника рождественского парка.

Скажи, мой друг, ты счастлив хоть чуть-чуть?
Поверю на слово. Ну, не молчи же... Знаешь,
шесть лет назад всего лишь чтоб уснуть,
я сочинял прекрасные детали

в кольце убогих рифм, кривых шагов
лирической направленности к свету,
то есть к тебе. Но не хватало слов...
Точнее - всё писалось не об этом.

А ты, поди, сейчас большой поэт...
Свободным росчерком растапливаешь души...
Что? Всё по мелочи? Ну что же ты... В ответ
я впрочем не могу сказать, как лучше.

И кто заверит - правильный ли путь
мы выбрали, скользя по мокрым крышам,
как Питер Пэн. Ты помнишь? Не вернуть,
конечно, прошлого, но мы ещё напишем

свою строку хоть кровью на снегу
в рождественскую ночь, а год укажешь
ты сам, их много на веку,
и уж наверное, что все - на нашем.

Привет, мой друг! Шесть лет - приличный срок,
как сладко мне, что ты не забываешь
мои стихи давнишние, мой слог.
Привет, Та самая! Ну, ты узнаешь...

Отлюбил, отошёл, отболел,
заглочённый крючок с наживкой
вырвал с кровью из горла. Сел
голос мой. И обжёг улыбкой

отраженья чужой двойник,
в ванной комнате защищая
своё право на жизнь; возник
словно стражник у стен рая.

По ту сторону стелет флёр,
и привычно казаться нищим,
но не духом. Там нет имён.
И чуть слаще, и чуть тише.

Отлюбил. Всё, что мог, сынок,
я тебе передал. Ты слышишь?
Знаешь, мир не для тех жесток,
кто молчит, а для тех, кто пишет

на бумаге или холсте,
или пальцем по водной глади.
Но и пишут, увы, не те,
совершенно не те, кто правит.

Это боль или лишь снег?
Чуть потише и чуть слаще.
В отраженьи меня нет.
Я не видеть его начал.

Отболел, но ослеп вот...
Что вокруг - всё уже было.
Мне бросают крючки в рот,
ну а дальше - со всей силы.

На флэту мы сосём свой коньяк
Кёнигсберг. Дорогое вино
для девчонок купили. Ништяк
всё у нас получается, но

разговоров ковёрная ширь
опадает на изгородь стен
всё бессмысленней. В кухне чифирь
кто-то пьёт, кто-то нюхает фен

в ванной комнате. Мир наугад
выбирает последних бойцов.
Мы смеёмся, но всё невпопад
в окруженьи блядей, подлецов.

Мы смеёмся, но всё невпопад
и читаем с балкона стихи,
приглушённые ветром кричат
в нас разлитые в ноль коньяки.

На флэту кутерьма, как всегда,
дамы пьют дорогое вино,
кто-то курит сигару. Вода
в туалете впадает в говно.

Сентябрь подступил косой походкой
к дверям подъезда. На ступеньки сел.
Осклабился. Курил. Потом за водкой
полез в карман. Пил молча. И сгорел.

1

Осенний снегопад, как долгое начало,
как поздняя любовь, седые острова
покойного за беспокойство права.
Снег падает на губы. Ты права,
что улицы пусты обилием свободы.
За честность, за тоску немногих к никому
в сугробы сметены все завтрашние годы
бездействием минут. Скажи мне, я пойму,
об этих вот следах до утренней маршрутки,
о розах, что в окне заправлены в графин.
Скажи мне, я пойму. Скажи, что это шутка.
Снег падает на губы. Я стою один,
но кажется вот-вот случится что-то дальше;
ты выбежишь в пальто без шапки и шарфа,
прищуришься слегка... и ничего не скажешь.
И всё на этом. Всё. Кончается строфа.

2

И снова выпал снег, а ты уткнулась в муфту,
лиловую ваниль улыбки загадав.
Под светом фонарей на перекрестье суток
остались на снегу два маленьких следа.

Иногда наши тени сличаются с нашими лицами,
и привычный уклад изменяется, мерно течёт остриё
временного покрова. Мигают сигналы столицы
проезжающим мимо автобусам. Каждый толкует своё

и от каждого нужно не столько возможность к последнему шансу,
сколько нежная грусть или мелочный быстрый уход
в никуда, не играя с собой в постоянство.
Пыль дорог измельчает шаги в шелуху. И кончается свод

безопасного мира не нашим стремлением к славе,
не последними песнями медленных лип, тополей...
Нет весны. Одичали сирени в опале
ледяных плоскостей.

Здесь будет дом. Здесь будет твоя постель.
Подожди меня утром. Не просыпайся.
Здесь будет свет. За окном будет тень.
И в тени будет зеркало счастья.

Здесь будет миг. Здесь будет любовь.
На твоих глазах пелена заката.
Подожди лишь немного. И скоро вновь
ты будешь со мной. Ты будешь рада.

Здесь будет дом, деревянная дверь,
без замка и задвижки. И стены без крыши.
Здесь будет свет. А снаружи тень,
в которой друг друга нельзя услышать.

Здесь будет камин без трубы и огня,
здесь будут ступеньки куда-то к небу.
Подожди меня утром, а если я
не вернусь, то сходи за хлебом.

Придумай завтрак, включи TV,
на ладонях письма наивно грея.
Здесь будет дом. Только ты зови
меня, если я не вернусь из тени.

Здесь будет мир. Мир будет твой.
Если ты, конечно, его захочешь.
Дождись меня утром такой простой,
такой же, какой ты бываешь ночью.

Разметались алые листы
по осенним паркам в ноябре.
Я тебя запомнил, ну а ты
вряд ли снова вспомнишь обо мне.

Ты, конечно, больше ни о чём
мне не скажешь, улыбнувшись в шарф,
и не будешь плакаться в плечо,
вдруг доверчивее и глупее став.

Медленно краснеет жёлтый ковр,
словно пламя нашего огня
опалило земляной покров
и оплавило слегка меня.

В ноябре не спится по утрам,
форточка расхлябив темноту
бьётся в такт, потворствуя ветрам,
загоняя время за черту.

Беспокойно стелется рассвет
по перилам городских домов.
Я тебе пишу, ну а в ответ
только цепь отвёрнутых следов.

По осенним паркам впопыхах,
заметая алый перелив,
первый снег закружится в стихах,
снова всё до боли повторив.

Милый цветок городской пустоты
млеет пред ветром осмеянных лиц.
Ночью - недорого. Можно запить
горькую радость весны.

Юркая трагика мрачного сна
обогревает покровы царей.
Мудрый орлёнок седых фонарей
падает в пропасть призна-

ния. Крики на пальцах печатают след
мелочных вровень идущих теней.
Слёзы ласкают прогалину дней.
В памяти нет обличения бед.

Синий весенний ребёнок-скелет
плавится солнцем в исходную ширь.
Спешно уходит мишенью на тир
милый и юный цветочек газет,

слабый и честный. Не бейте в лицо!
Лёд проступает в молчании сил.
Мало хотел, только много просил
раненый зверь, заклеймённый в порок.

Кружится влага в кустистых лесах,
запотевает облатка зари.
Серые дети на Аве Мари
развоплощаются в прах.

Колёса стучат, поезд трясётся.
Одесса - в окне заднего вида
размытым пейзажем в мелькающем солнце
уходит в века, как ушла Атлантида.

Нет-нет, не исчезнет, не будет забыта...
Не первая встреча, не первый роман,
должно быть, немало таких Атлантида
извидела в сумерках. Весел и пьян,

как юный повеса, прощаюсь с Одессой.
Поклон Ланжерону, Дельфину. И да,
для большего веса, пожалуйста, десять
таких же поклонов одесским мадам.

За юных красоток, фигурных кокеток;
на Пушкинской резво стучат каблучки
их маленьких ножек. Довольно на этом.
Спасибо, Одесса! Я снова в пути.

Стало модным ходить на митинги
и орать лозунги пошлые.
Стало модно теперь завидовать
и плевать свысока на прошлое.

Стало модно кричать "не верю я"
в окружении стадных личностей,
прикрывая своё безделие
лебезящейся фанатичностью.

Будто не было революции...
Стало модным не знать историю.
Допускаю, что власть - ублюдки,
но лучше ли быдло, поспорю я.

Стало модно быть "Демонстрантами",
говорить что с верхов обломится
в их ЖЖ, твиттерах, с транспарантами
голосить, не страдать бессонницей,

вечерами по барам шариться,
ездить в отпуск по странам "правильным".
Революцию, блядь, представили,
словно утренник в доме Сталина.

Под прицелами вспышек алчущих
стало модным ходить на митинги.
Стало модно в толпе судачить
(об искусстве? ха-ха) о политике.

Замахали с трибун бегляночки,
несуразные человечишки.
Не досталось куска им - плачутся
"за Россию", мол, "за Отечество".

А снаружи всё "люди-винтики"
угождают им, если плотют.
Стало модным ходить на митинги
то в поддержку, а то и против.

Круговерть бытового наличия
убеждает в наличии быта,
хотя кажется часом двуличным
положение в обществе сбыта,

и потребность в немилости века
претворяет аморфные страхи.
Я куплю тебя, жизнь человека,
чтобы было послать кого на хер.

Угрожают мне тени царицы,
заалевшей при томном касаньи.
Ты царица со мною напиться
не хотела бы что ль на прощанье?

Ты царица, видать, беспринципна,
коли плачешь по мелкому горю.
Или смех это? Что-то не видно
даже в медленном псевдо-повторе.

Моё лицо, как сотни лиц,
оплавленных во лжи.
Мои глаза из-под ресниц
не ворожи.

Они давно в тумане нег
растворены.
Мои глаза, как чёрный снег
вины.

А губы, словно горький яд
в густой крови.
Не провожай меня назад
и не
зови.

***

Моё лицо, как сотни стрел,
нацеленных вовне.
И кто-то вовремя успел
во мне

нажать на спуск. Мои глаза
застыли вдруг.
И затихали голоса
друзей, подруг.

И что-то умерло во мне
под тенью век.
И губы смочены в вине.
И чёрный снег...

***

Моё лицо, как сотни лиц,
оплавленных во лжи.
Мои глаза из-под ресниц
не ворожи.