Александр Аск. Стихи

Прозаичная жадность поэзии слов
вырывается воплем острожным.
Перекусана шея лавиной зубов,
и хлестается выплеск под кожей.

Для чего, от чего замедляется ритм
избиения сердца пороком?
Я пишу на решётке начало молитв,
зарифмованных ветхим острогом.

Чёрный снег.
Рот в крови.
Смерти бег -
стон любви.
Робкий шаг
только к ней,
просто так.
Мир теней
ждёт тебя.
Падай ниц!
Холод дня,
холод лиц...
Теплота -
зов небес
в никуда.
Ты воскрес
там, где пыль
облик твой
и ковыль
твой герой.
Нет людей,
их времён.
Пламеней,
камертон!
Звуком множь
свою боль,
уничтожь
номер ноль!
Чёрный снег
на язык.
Человек -
только миг,
человек -
только вздох.
Прожит век.
Найден бог.
Но в тебе
бога нет.
Здравствуй, смерть,
и
привет!

Стучит угрюмый град в гардины
сквозь форточку раскрытую небрежно.
За гардероб без видимой причины
свалилась вся твоя одежда.

По телевизору помехи, многоточья,
многозначительные паузы, пробелы,
как в жизни. Ты проснулся ночью
и по привычке ничего не сделал.

Свет лампы - то же солнце, только рядом,
в минутном доступе для чтения и пищи.
Ты повернулся и упёрся взглядом
в своё лицо, вздохнул, как можно тише,

и вышел в будущее на десяток станций,
в тот день, когда ты умер. Улыбнулся.
И ни в одной из тысячи трансляций
назад, к себе, ты не вернулся.

Почему так легко забываются лица,
что когда-то любовь обещали,
а она до сих пор обязательно снится
отражением в горном хрустале?

Обращается юной улыбкой в Луару
из восторженных песен Ронсара.
Пусть Кассандра логичнее в пару,
меня манит нагая Луара.

Забывается многое, бывшее главным:
сотни писем, имён, обстоятельств,
пара давних друзей и иллюзии славы, -
всё, пожалуй, лишь кроме предательств.

А она до сих пор обязательно снится,
словно хочет поведать о чём-то,
незнакомка в поэзии Китса,
Лотта Лотхен из "Вертера" Гёте.

Почему так легко забываются лица
всех, кто после неё улыбался...
Упорхнула с ладоней синица.
А журавль? На небе остался...

По стенкам, по ступеням творчества
карабкаться куда-то вниз, в себя,
огораждая каждый шаг
от мнимого (или взаправду?) одиночества,
с собой превозмогая тишь
осенних судеб и пустых ветров,
колышущих чуть взбалмошный
(как будто вдруг) отточенный осколок сердца.

И почему он лёг на музыку без нот?
Такой изменчивый по временам,
такой суровый
(себя вовнутрь проткнув одним лишь отраженьем).
Он будет шёпотом по-громогласней грома
громить закупоренный косностью сосуд
внимающих ему слепых иллюзий
от менее заостренных клинков.

Тревожно.
И вновь отвыкаешь
от белых октябрьских дождей...
Затравлены пылью подъезды,
где лужи, как стаи собак,
застыли в оскале ледовом,
вбирая молчание дней
под пальцем облупленной коркой.
Зимы переменчивый знак
слепит, если смотришь по солнцу,
а нет же - студёная тень,
как брата, тебя обнимает.
В Москве осень рано сдаёт
позиции.
Больше мечтает
и редких случайных сетей,
оставленных летом для снега,
как будто и не замечает.
И ты как-то вдруг узнаёшь -
январь наступает на пятки
покрашенным в жёлтое снам,
что слякоть связала бульвары
в симметрией сбитый комок,
а холод слепил - не развяжешь
до новой весны.
По следам
количество дней отмечаешь,
как будто мотаешь свой срок.
И вновь получаешь открытки -
вернулись откуда ушли,
и письма за ними в конверте,
и новые порции слов,
которые сам же и вывел,
и строчки, которые сшил,
чуть было не ставши поэтом.
Уснул,
а вокруг ни души.
Листва почернела под снегом.

Я сегодня такой, как вчера был.
А вчера же я был сам не свой.
Может, твой. Ну а может ещё чей.
Может, вовсе ничейным я был.

Мне луна рассказала про нежность,
про запущенный к небу круиз -
где причалим, откуда отчалим,
и дала даже лишний билет.

Я сегодня не так уж печален,
потому что уехал к тебе.
Нет меня. Вы, друзья, опоздали.
Может, встретимся где-нибудь там.

Я сегодня такой, как вчера был.
А вчера же я был сам не свой.
Может твой. Ну а может ещё чей.
Или вовсе ничейным я был...

Слёзы печальной Килиманджаро
отмывают сахар талого льда.
Изумрудами стылого пара
зафонилась степная звезда,
омываясь расплавленной сталью.

Синий ветер загнал безнадёжность
в небеса слабослышимых снов.
Если будешь разыскивать всё же,
не считай отступивших следов
на исчерченной страхом коже.

Паспорта белых линий опадают дождями.
Льдом окрасился месяц в прозрачных глазах.
Свет погас. Фонари промолчали
на распущенных ширью часах.
Километры зелёной печали

опоясали Килиманджаро.
Воля. Ставка. Фанерный излом.
Пар застыл остриём. Слово "жалость" -
ничего. В формалине альбом.
Синий ветер гоняет усталость.

А ты мне могла бы присесть на колени?
Я правда хочу, чтоб отсюда мы вместе.
А ты не могла бы сказать, что я гений?
Была бы тогда идеальной невестой.

А я бы? Сказать, что ты лучшего сорта?
Поведать в стихах совершенство изъянов?
Ах вот оно - впишем побольше расходов...
Да нет, не кокетничай. Это понятно.

А ты мне могла бы улыбкой отдаться
на долгие годы, короткие зимы?
Могла бы хоть месяц медовый без глянца
остаться не лучшей, а просто любимой?

А я бы? Конечно, могу без сентенций.
Могу очевидно, без лишних увёрток.
Могу говорить будто только от сердца.
И да, комплименты посахарней мёда.

И будем мы вместе, и счастье так близко;
любовь, поцелуи и прочая прелесть.
Под гул современный парижского писка
сольётся в экстазе ещё одна серость.

Я не могу молчать, когда устал
от совершенств людских пороков.
Кричать я тоже не могу - зеркал,
что отражают голос мой, так много.

И снова пятница, как собственная дочь,
вниманья требует к несовершенству света.
Я убежать хотел бы, но помочь
преодолеть привычку некому.

Каскады правил крутят мне язык,
испепеляя на ходу молчанье.
Я наклоняюсь отчуждённо, как старик,
на тридцать лет опаздывающий на свиданье.

До тебя миллионы шагов,
миллионы дверей, поездов,
миллионы случайных людей,
миллионы сгоревших мостов.

До тебя миллионы берёз,
миллионы оврагов и рек,
миллионы несдержанных слёз,
миллионы опущенных век.

До тебя сотни тысяч полей,
сотни тысяч забытых дорог,
сотни тысяч непрожитых дней,
сотни тысяч истоптанных ног.

До тебя сотни тысяч небес,
сотни тысяч обласканных фраз,
сотни тысяч оставленных мест,
сотни тысяч потушенных глаз.

До тебя, до тебя до одной,
верю, есть ты на этой земле,
дотянусь через врем¤ рукой
и оставлю навечно себе!

Запиши мне плюс
в мой больничный лист.
Нет, не остаюсь.
Я опять напьюсь
под берёзок свист.

Покажи мне дом,
где я жил вчера.
Я его костром,
чтоб остался сном,
положу с утра.

Пусть пылает грязь
вместе с чистотой.
Я махну смеясь
на любую страсть
слабою рукой.

Я к тебе вернусь,
только ждать не смей!
Не расходуй грусть,
я опять напьюсь
не своей. Твоей.

Гуляла по перилам осень
и вниз смотрела,
как люди новые вопросы
вбирали в тело;
дождём она пыталась злиться,
но слёзы вышли,
кричала молнией, ответов
никто не слышал.

Иногда приходит кошка,
взглядом странным исподлобья
говорит мне "мой хороший"
и в глаза мне смотрит, словно
ищет то, что потерялось,
навсегда осталось в прошлом.
В прошлом, да. А что осталось
в настоящем? Только кошка.

Как будто жить - сто лет осталось -
я продолжаю по инерции.
Исчезнуть ведь такая малость.
Существовать, покуда сердце
гоняет скуку по сосудам,
объёмней в сумме взглядов оземь.
Сто лет осталось: был и буду
служить пробелом в пошлой прозе
капитализмов и сентенций
за счастье средне-человека,
прогрессов или конференций
о достижении успеха.

Как будто жить - судьба решила,
такое, в общем, оправданье.
Сто лет спустя прольют белила
на неоконченное здание,
и как-то легче станет
как будто умирать.

Города, города, города, города
слепо бьются под вспышками камер.
Я хотел бы понять,
господа, господа,
кто придумал, что мы опоздали?

Провожают из вас поезда-поезда,
на перроне глотая обиду.
Города-города-города-города
отряжают на бой Артемиду.

Беспощадно и глупо теряем года;
кто-то умер, кого-то забыли...
Я хотел бы уйти без следа, без следа,
только слишком уж много пыли.

Рассказать, написать?.. Никому. Никогда!
Спотыкается небо о шпили...
Опустели для нас города-города
и поэзию оземь разбили.

Хотел бы сначала,
да только устал.
Ты долго молчала,
и я опоздал...

Мы снова не вместе,
поэтому мир
обоих не вместит.
И я не сатир

для смеха над бренным.
В пороке гнию,
кузнец современных
страстей, и уют

безвольно противен,
мистически мелк.
Давно не наивен,
но всё ж человек!

Хотел бы сначала,
стереть до слезы.
Как всё-таки мало
одной полосы...

Усмиряюсь со временем,
примеряюсь к словам умилительным,
коллективной системе
спешу быть со-
хранителем.

Вот уж она поплачется,
милая, тёплая, душистая.
С этого я только начал,
впереди изменение принципов.

Первым будет, пускай, двуличие,
закономерное
и неподсудное,
как в лингвистике двуязычие,
только менее нудное.

А вторым, конечно же, вычитание
бессмысленного и,
по совместительству,
переносимого.
Дать дорогу рациональному
вполне себе коллективный стимул.

И третье - подчинение
расписанию,
когда встаёшь по звонку будильника
и раскачиваешь себя,
словно маятник,
под приветствия телевидения.

Ещё десяток-другой - представление
всё выдерживающей натуральности.
Распинаясь коллективным
явлением,
микрокосм
угождает
коллективной
реальности.

Забрыкался в подошве ветер.
Коммутатор разбил пространство.
Нет, madame, день не так уж светел,
это, в общем, ночь, может статься...

Что? Не слышу... Звезда погасла?
Только гаснут ли нынче звёзды?..
Здесь туман, всё не так, опасно
пить с небес голубые слёзы.

Вытек зной за бульварной крышей.
Тень разыграна ролью флёра.
Здесь привычно казаться лишним
за пределами коридора.

Нет, madame, звёзды тоже слепки
коридорного постоянства.
Только нынче погасло небо -
нету выхода из пространства.

Поседело небо
от лесных пожаров.
Будто бы под снегом
очутилось небо.

Пожелтели листья,
разлетелись стаи
в сохнущие выси
без конца и края.

Когда-то мы играли в «Поцелуй меня, дружок!»,
Стреляли взглядами в рассвет, как молодые короли.
Теперь ты где-то рядом, ну а я почти что бог
в бессмысленном мирке на острове Бали.

День сорвался в пропасть. Пахло мёдом.
Лист кружился на витрине жгучей.
Отдаляла ночь струна-природа.
Пахло мёдом и кофейной тучей.

Отзвонили заново - с кукушкой.
Изменение перестелило кривду.
Ветер волосы плескал. Простужен.
Пахло мёдом и листом крапивным.

Заажурели аллеи смехом.
День сорвался в пропасть. Вечер года.
Вероятностная цель - не к спеху.
На губах твой вкус и запах мёда.

Интеллигенция смешалась
в чашке кофе -
раскрепостила крепостные связи,
переиначив в переходе профиль
от малоимства
к сну в противогазе.

Культурой обличённая фигура,
шагающая буквой "Г",
конём,
свободная от точек партитура,
инвертная от лозунгов:
"Даём!"

Воспитанная в строгих идеалах,
насупив от натуги ноздри,
интеллигенция
мораль взалкала,
утерянную массой склерозно.

А кофе стыло
горького замеса.
Пить-пили, корча желваки,
Леандры заалевшего прогресса,
Союз рабочих
и
колхозники.

Свобода краской облетела,
траву застлав в июньском сквере.
Пригрело солнце убежденья
в неизлечимости натуры.
Когда-то был я самым смелым
в любых взаимоотношеньях,
но вдруг свобода облетела,
и всё осталось нереальным.

Сплелась улыбка с ожиданьем
невозвращения надежды
на одиночество скупое
и бесконтрольное увечье.
Я будто бы остался смежным
с самим исчезнувшим собою,
неидеалом, кратным знанью,
и почему-то нестерпимым.

Не гулять за ручку в осеннем парке,
по площадям не ходить обнявшись,
не целовать губ твоих мягких
жарко,

не узнавать по голосу при звонке телефона,
не ждать в скрещении трёх вокзалов встречи
(Вечер, ночь, утро, день, снова вечер
нераспылённый.),

не раскрашивать письма улыбкой, поскольку было,
не искать по сетям окрылённых стихотворений,
не сидеть пред тобой на одном иль другом колене
даже если оставят силы.

Произвольным движением - шагом назад
разворачивается система
отношений "глаза в глаза".
От далёкого к близкому - из близи в даль
внутренними выстрелами
стелется шаль,
отделяющая двоих от пространства,
и точкой невозврата
в одиночество
останется
касание пульса, возрождение
затянутого в сырость вдохновения.
Не нужно кружиться на падающем листе,
больше не следует ждать!
Крах потолков и стен
распылился в венах осеннего перво-дождя
и ветра
за границами нового дня.

Слепок городской пустоты
на безответной действительности.
Мы чисты?
Друг другу
отдаём другие ценности
и почести ответливости
сном средоточения забываем
в неискренности. Туманом
летним перемешиваем,
пересмешивая, переначиная.

Я сам себя начертил,
я сам себя изувечил,
я сам с собой говорил
о
вечном.

Слова всё не передадут -
бумага глазам перечит.
И вряд ли меня найдут
в речи.

Ты остаёшься в сновиденьях, портрет из гроздьев облепихи,
в объятьях рыжего тумана и подступающей истомы.
Твой образ по камням раскидан. Изменчивость во мне притихла
не выпавшим в апреле снегом. В весеннем раненом изломе

я оступился бы, уверясь, что смерть идёт ко мне до цели.
Я оступаюсь понарошку, скребу ногтём невозвращенье...
И снова полные стаканы, и неизменные застенки,
стекло плацкартного вагона, и новые телодвиженья;

по Питеру, как по перилам, в Москве привычно - по ступенькам:
всё ниже, ниже, в белый сумрак слепящего воображенья.
Ты - жадный демон моей страсти, разбуженный в неповтореньи.
Ты остаёшься ближе сердца. Люблю? Пытаюсь... Не умею.

По Буковски плачу слезами горючими,
ручкой пачкаю заблёванный лист, -
стих сочиняется, пишется в гуще,
пока я сам себе трубочист.

Плачу по Генри Чинаски слезами
горькими, как пятно на подмышке,
умышленно бью буквы пальцами,
мысли топлю в зелёном сахаре.

Где ты, мой друг, умноженный на стопку спирта,
поделённый на табачный перегар,
изысканной славой поперченный,
куда ты скрылся, твою мать?

Без тебя одиноко, как в кошельке убитого дельфина,
зарытого на пляже в Гонолулу...
Сплюну любовь к траханному во все дыры миру
под аккомпанимент твоих дневников.

Заляпанный кровью платок
испачкал с иголки штаны,
а мутно-коричневый сток
шагов одряхлевшей весны

оброком меня наделял.
И слов ни сказать, ни прочесть,
которые в ломке писал,
затянутый в рыбную сеть.

Молитва идолу, врагу!
Лексико-образный привет...
Я выветрил спесь на бегу,
с обмылками выносил бред

и выплюнул сердце на грунт,
лоснящийся вонью дерьма.
Платок окровавленных букв
заляпал с иголки слова...

Я полотно твоих желаний...
В глухом дыму
ты снишься мне. Мне одному?
И утром ранним
если вижу
под веками твой благоцвет,
лежу послушно. Сколько лет...
Не тот мальчишка
уже стал я.
Но и не муж, ты - не жена.
Я как доска, а ты волна,
которая меня кидала
от океана к океану, -
так и не смог коснуться дна
и берега. Налью вина,
его всегда мне доставало
в объятьях пьяницы Морфея.
Туман... а впрочем, всё равно,
пока не кончилось вино,
к нему претензий не имею.

Вы будите меня речами,
венчаньем чопорных речей;
я отвечаю
неслучайно:
"Вон, скорей!"

Я умножаю
совершенство
несовершенных личных тайн.
Ха-ха, наполни ка скрижаль
мою,
его преосвященство.

Молчаньем выбиты пророки;
я кружку осушу до дна,
не важно - пива иль вина,
и станут равными мне боги.

Ха-ха, такой вот скоморох,
перешутивший идиота.
Ну что, достойная работа?
А то уже изрядно взмок.

А чайки чопорно кричали,
ночами огибая брег:
"Ты жалок, добрый человек,
ты мразь конечная в начале!"

О, как приятно - музыкально
обгладывать их сочный крик.
Ты слышишь, мать, отец-старик,
не так меня вы воспитали!

Я не устану разлагаться,
пусть я прелестнейшая дрянь,
купив дешёвую шампань,
пойду я с зеркалом стреляться.

Я умолкаю перед строем
людей, ведущих под конвоем
очередного дурака,
сказавшего, что жизнь горька;

пусть гениальным величают,
я для себя не отличаю
бездарных фраз и нищеты
ума. Останутся следы

в конце всё те же, что в начале.
По мне, пусть лучше б осмеяли
поэмы слёзные, стишки,
сонетов пафосных грешки

и крест на траурной печали
установили, хоть свечами;
огонь горит - ему-то что ж,
что правду прикрывать, что ложь...

Так бы и крикнуть им: "Бросайте
фанерных строчек лобызанье!"
(Стою, шатаюсь от вина -
прошла толпа; ещё одна...)

Но я молчу... Шагает строем,
орава ртов, что под конвоем
ведёт другого дурака,
сказавшего, что жизнь сладка.

а
Од
иночеству. Два с половиной

1

И одному прекрасно
по улицам скитаться,
пить пиво из бутылки
и, прислонясь затылком
к пустынной остановке,
мечтать о стопке водки.

Хотя, и так прекрасно
витринам улыбаться,
беззубым манекенам
с одеждой Донни Енна,
шутливо им поклоны
бить около колонны...

И так, в воображеньи
для саморазвлеченья,
как шельма Челентано,
выуживать спонтанно
фривольные куплеты
о барышнях раздетых,

и, умножая дозу
ментального наркоза,
мигать подбитым глазом
какой-нибудь заразе
с афиши бледнолицей,
и хохотом давиться.

2

И одному прекрасно
домой не возвращаться,
по пьяненьким тоннелям
и городским панелям
гулять до сумасбродства,
морального уродства

и в саморазрушенье
вколоть с десяток звеньев.
Так одному приятно...
И пусть летят проклятья
от тех, кто не дождался
и позади остался.

Ведь одному прекрасно
выуживать опасность
из тёмного подвала
духовного начала,
в подъездах белозубых
пока не ссохнут губы

читать свои рулады,
как после канонады;
и новым ожиданьем
стремиться на свиданье
с очередной потерей
нелепых отношений, -

2,5

чтоб говорить, вихляя:
- Любимая, Родная!
- Опять ты извиняться? -
ответит, может статься,
какая-нибудь дура
и напоит микстурой,

расчувствовавшись вязко,
как в африканских сказках.
Но поздно или рано
развинтятся стоп-краны,
тогда - на выход в двери,
всё заново похерив.

Ведь одному прекрасно
от грусти загибаться
без пошлых сожалений,
когда помочь и Гений
не смог бы, просто нечем.
Вперёд! Идти далече,

не изменяя взгляда,
кривляться до упада,
до колик веселиться
и до краёв упиться!

Ведь каждому дорога
до собственного Бога.

Я отрекаюсь от эстетства,
от красоты без отпеванья,
от зачумлённого кокетства,
насмешек, жалоб и хандры.
Я так хочу не возвращаться
в перерождённое сознанье,
ногтём проткнуть пустое небо
и сплюнуть кровь на солнца диск.

Я мог бы быть "на ты" с Парижем,
с луною, с золотом Каира,
морскую гладь на теле выжечь
под землю тянущим грехам.
Я отрекаюсь от движенья
по пыльным тротуарам крыши.
Я на проезжей,
самолётом!
Навстречу рвущим облакам!

И если снова ты придёшь,
что представлял себе так часто,
не будет бить весенний дождь
непроходящего участья.

Ты скажешь шёпотом "привет",
и я вздохну "ну, здравствуй-здравствуй",
лишь яркий свет ответит "нет",
с плафона падая на паспорт.

Слепая ночь, всего одна...
Под покрывалом жадной ласки
постель измятая без сна
и вдаль отброшенная маска.

И всё... Молчанье при луне.
Как корабли из пенопласта,
взлетят минуты в тишине
за эфемерность прошлой страсти.

Скользнёт по снегу новый день,
чужой для нас, по большей части,
и жизни новая ступень
заставит снова попрощаться.

Режет плоть улыбчивый парикмахер,
гудит машинка рядом, словно Формула 1.
Врезается мне в голову Михаэль Шумахер
от мира брадобреевских льдин.

Череп постепенно изголяется в яйцеподобный хребет,
гладко занаждаченный сверху вниз
отражается яркий свет,
а нос - как горный альпинист.

В мокром изгибе
Твоей грустной улыбки
Замерло время

Белой тоской
Напомаживается
Старуха-весна.

Не только небо,
Видя твою печаль,
Краснеет.

Не отводи глаза и взгляд
не прячь под маску.
Сквозь числа в прошлое летят
слова и краски

от ненаписанных картин,
стихотворений.
Не отвлекаясь, ты свети,
как добрый гений!

Сияй на розовом листе,
на промокашке,
на позолоченном холсте
и на бумажке!

И в интернете кто-то рад
и рад немало
ещё хоть раз увидеть взгляд,
что ты скрывала.

Пальцы моих откровений
На твоём ласковом теле.
Как мы с тобою хотели
Выжить в истоме томлений.

Милая робкая встреча
В прошлом осталась, осталась.
Наша любовь потерялась
Где-то далече, далече.

Воздухом свежим, солёным
Питер ласкал мою юность.
Больше с тобой я не буду
Сильно казаться влюблённым.

Кружатся пеплом
Из далёкого детства
Слезинки ангела

Жёлтый тюльпан
Заплету в твои волосы,
Красотка-весна.

Философия жизни - в присутствии страха
в отсутствии смысла существовать.
Улыбаешься дерзко, а она тебя на хуй
продолжает опять посылать.

Мысли щёлкают пальцем взлёты жизнепаденья.
Я рисую на камне свой страх.
Философия боли - в природе движенья,
слепо-судорогах на губах.

Расправляет крыла раскарябанный солью
иступлённый распутственный свет.
Человек выживал, но не справился с ролью.
Разметала волна его след.

Как жаль, что ты меня не помнишь,
не говоришь мне о любви.
А если я скажу "люблю",
то ты конечно же прогонишь
пустую молодость мою...

Как жаль, что ты неумолима
к веденью чувственной борьбы.
Бороться за тебя с тобою?
Назло заставить быть счастливой
за равнодушия стеной?
Как жаль, что это невозможно...
Ты не сказала "да", а "нет"
в твоих глазах как хрупкий лёд;
примёрз к нему неосторожно
мой "незаконченный полёт".

Как жаль, что ты мне не расскажешь
свои наивные мечты.
Я знаю, спрятаны под плёд
те тайны, ты сегодня старше,
душа не многое найдёт.

Как жаль, что я тебе не верю,
а другом быть я не могу, -
любовь глупа в таких делах...
Беспечность чувств - уже потеря,
а безответность - главный страх.

Как жаль, что ты меня не помнишь,
не хочешь больше узнавать...
Всё пролетело, как во сне.
Моя законченная повесть
горит в чахоточном огне.

Не курил б лёгкие,
не дышал б книжностью,
уж давно слёг бы я
при такой жизни-то.
Позади - праздники,
впереди - бедствия.
Но сдались разве мне
эти последствия?..
Я ищу правила
на свои действия,
чтобы дни вставились
на своё место все.
Водка ждёт, падает
на язык стиснутый.
Что теперь радует -
недолив мысленный.

Напишу песенку
про свою рюмочку,
всё равно месяцы
от меня юмор ждут.
Ты моя стопочка,
хрусталём дутая,
я тебя, родную,
коньяком спутаю!
Будем бить танцы мы
на полу кафельном
в решете глянцевом
и с платком вафельным.
Рюма-рю-золотко,
самогон пялится,
я себе - столечко,
чтоб *раз-раз-с*слабиться.
Взмахи крыл чудятся
под твоим донышком.
Спи, моя рюмочка,
спи, моё солнышко!

От-винта-лётики
не хотят ссориться.
Я курю лёгкие,
чтоб не расстроиться,
и скоблю в инее
на стекле треснутом
ржавыми рифмами
жизнь свою пресную.

Позади праздники.
Алкоголь выпьется.
Что же останется?..
Мысли-мысли-мысли-мысли-мысли...

Его след приказал долго жить,
снег впитал его стопы льдом.
Замигали во тьме фонари,
только ночь не сменилась днём.

Он под кожу забил снег,
замедляя свой пульс льдом.
С неба лился луны свет,
распыляя себя в нём.

На глазах проступил сон,
на щеках поостыл лёд,
невесомо взлетел стон
к той звезде, что его ждёт.

До звезды из дневных грёз
он петлял по ночной мгле.
Много было над ним звёзд;
ни одна не звала к себе.

Он не курит, не пьёт, не жуёт аспирин.
У него есть для этого масса причин.
Он, во-первых, без денег, во-вторых - он один,
В-третьих - рожей не вышел, а в-четвёртых - кретин.

Он лежит на асфальте, руки вытянув в снег,
На глазах вдруг мелькает причудливый свет.
Но никто не узнает заветный секрет,
Что он умер давно, что его уже нет.

Он не колет наркотик, не ест бутерброд,
Не зовёт вас на помощь, не просит забот,
Не вдыхает участливо прожитый год, -
Он с рожденья, наверное, полный урод.

Он лежит на асфальте, руки вытянув в снег,
На глазах вдруг мелькает причудливый свет.
Но никто не узнает заветный секрет,
Что он умер давно, что его уже нет.

Он не знает богов и не верит в людей,
Он не видит, не чувствует новых идей.
Он разбил себе голову грудой камней
И прилёг на дороге, не вспомнив о ней.

Он лежит на асфальте, руки вытянув в снег,
На глазах вдруг мелькает причудливый свет.
Но никто не узнает заветный секрет,
Что он умер давно, что его уже нет.

На ладони сетка отточенных дней,
в глазах стёкла непонимания.
Плавает пар одиноких идей
в тупике изможденного созидания.

Сколько осталось на лице морщин,
не излеченных чужими ошибками,
расставаний, встреч, битых витрин,
уколов друзей с ножами-улыбками?

В окно колотит уродливый дождь
слёз, не выплаканных ко времени,
пеплом соль падает на ковёр,
сшитый из лоскутов системы.

Ты слышишь, мы слишком любили закат
больного, разбитого полумесяца!
Полу-жизнь на языке, полу-ад...
Застрелиться или повеситься?

Всё что было - уходило,
что вернулось - поскользнулось,
что осталось - потерялось.

Что мы сделали - сломали,
развернули, разменяли,
раскурочили, разбили,
так ничто и невзлюбили.

Попрощались как нарочно
быстро, грустно, чуть неточно,
"до свиданья" не сказали,
всё обидами распяли.

И сегодня сновиденье
не даёт к тебе движенья.
"Жили-были..." и остыли,
как-то просто всё забыли,

как-то просто разбежались,
испугались, не сменялись
и куда-то устремились,
и совсем разъединились...

Словам я больше не верю
и поступкам, заранее вынужденным, не подчиняюсь.
Внимание без души - слепо,
раскаяньем не извиняются.

Поцелуями не вычистишь горечь
на самом дне желудка,
не вытянешь совесть без муки,
проводя рукой по лицу.

Я не верю поступкам,
заранее оправданным,
и грусти без намёка на честность.
Даже немного странно
удивляться выполненным обещаньям.

И вот я стою на ступенях платформы,
вдыхаю горлом новую потерю,
закашливаюсь холодом чёрным
и мысленно вырываю себе сердце.

Минуя километры слов
И взгляды брошенные в небо,
Я снова вспомнил про любовь,
Про её сладкие напевы,

И улыбнулся, как дитя
Нашедший золото в камине.
И жизнь как будто бы не зря
Меня ругала и бранила.

Я стал беспечен и красив,
И в жестах шло пренебреженье
К тем, кто не знает про любовь,
Про её робкое волненье.

Вот так я жил (неделю, две),
Объятый розовыми снами,
И всё наладилось во мне,
И даже счастлив стал местами.

***

Минуя километры слов
И взгляды брошенные в небо,
Теперь забыл я про любовь,
Про её сладкие напевы.

Ты улыбаешься искренностью светлой -
в глазах твоих живёт моя душа.
И жизнь склоняется приветливо.
Позволь мне в этот вечер не дышать!

Не пить чужого вздоха колыханье,
его посеребрённый жар.
Я чувствую тебя и знаю,
моя далёкая и близкая душа.

Пролётка мчится в фонарях тревожных,
воркует шум оттаявшей луны.
И радостно, и всё теперь возможно,
неосторожностью раскрашены черты.

Твой сон укрыт от всех моей ладонью.
Любимая, ты слишком сладко спишь!
Тоскует снег на жестяном балконе,
мир погрузив в изнеженную тишь.

Для нас и города соединились.
Ты рядом, что ещё мне пожелать?
Хочу лишь, чтоб часы остановились,
чтоб долго-долго тебя в губы целовать.

Привет, мой друг! Из дома, засыпая,
(точнее - медленно склоняясь в сон)
пишу тебе из слякотного края
московских улиц... Мой тебе поклон
не слишком объяснит такое дело,
но я молчал не по своей вине.
Ход времени, пускай и неумело,
подбил остаток дня в цене:
бродил и бегал, где-то отмечаясь,
задела думы о тебе, Малыш,
работа, эпидемия шальная
её прибавила слегка. Простишь?

У нас дожди, осенние сугробы
из вязкой глины жмут асфальт
Весь снег растаял, видно, чтобы
перед глазами долго не мелькать.

Гоняют поезда теперь вразвалку,
как будто корабли из тех морей,
где по волнам скользят русалки,
и облака, как стаи лебедей,
щекочут неба голубые дюны,
и воздух свеж, как ранняя капель.
А поезда гудят себе безумно,
ещё не выбросило время их на мель.

Внутри тепло, потоки пассажиров
активно дышат в городское дно,
но мне, как говорится, не до жиру:
читаю, даже не смотрю в окно.
Выходит кто-то, кто-то заползает,
привычный гул вагонной суеты
меня давным-давно не привлекает,
хотя и есть в нём доля красоты.

А ты пиши, мой добрый друг, не мешкай,
я жду твоей улыбчивой души
или смущённо-озорной усмешки!
Пиши, пожалуйста, пиши...

Провожаю в далёкие дали
я свою отставную любовь.
Друг для друга чужими мы стали,
но и что же теперь?.. Не сбылось.

Нет, не жалко. Немного обидно,
что она как-то быстро ушла.
Вот была - а теперь и не видно.
Видно, память с собой забрала.

Но и ладно, лети себе птица
в новый дом, может что и найдёшь.
Без тебя много лучше мне спится,
как-то сладко. Поверишь, поймёшь?

И напиться мне поводом меньше.
А душа как цыганка поёт...
В этот вечер не жду с тобой встречи,
мы с тобой отгуляли своё.

Твои причудливые руки,
как искры в пламени камина,
одним лишь светом сердце сводят
от нижних рёбер до грудины.

Ласкает сонно твоя нежность
разлуки томные движенья.
А месяц в облаке вуали
кружит в ночи снегопаденье.

Бунтует ветер, рыжий мерин,
елозит с жаром по оконцу,
зовёт меня к тебе сорваться,
как к солнцу. Что мне остаётся?

Войду - мурлыкнешь: "Вас не ждали",
или ответишь робко в губы...
Я навсегда с тобой останусь!
Я дольше жизни с тобой буду!

Поймаю снег махровой шапкой,
во льду замёрзну, мне несложно,
но ты со мной счастливой станешь,
иначе просто невозможно!

Могу сказать наверняка,
что сказка может быть простою,
как двести граммов коньяка.
Твои серебряные очи
забиты в грудь мою слегка,
надменно пенятся судьбою
ворчаньем сочным пред тобою.
А где-то падает река
и слышен шёпот тростника.

Не сбежать от себя никуда,
от побоев тоски не укрыться.
Прожевали меня - не беда!
Будет здесь и вторая страница!

Кляксой красной на белом листе
расплескаю себя без остатка,
и взлетят косяком лебедей
мои рифмы к небесной тетрадке...

Ни о чём для себя не жалел,
даже смерть за глаза не хаял.
Но я счастлив, что так горел,
что не медленной свечкой таял!

Время кончилось. Дни октября,
как удары по струнам затишья.
Сервируют на ужин меня
отсырелые карие вишни.

Как когда-то раздумывал спеть
про любови свои и печали,
так теперь я хочу умереть,
как Есенин, когда отскандалил.

Беспричастность усталой души
отглагольности юного мира.
Рассмеши его, рассмеши,
до костей оголённая лира!

Пусть заплачет, от смеха хоть...
Помнишь, как мы с тобой играли?..
Милый друг, моя кровь и плоть,
оставайся, а я отскандалил.

Луч из-за туч
тянул людей,
и литры луж
планеты всей
бурлили искрами огней.

Густился илом
тихий пруд,
играла с камнем крошка Рут,
ждала пока не позовут
в дом, где забота и уют.

А луч светил, как волнорез,
уснувший лес рядил, стервец.
Так много в этом мире мест,
где тьмой укутанный жилец
спит под камнями суеты
под прессом копий, и кресты
смывают словом простоты
его геройские черты.

***

Полны раскаяньем глаза,
слеза скатилась в небеса.
Актрис, актёров полоса
бросала сон в аллее тиса,
ириса и даров Париса,
их размешала по кулисам
одна надменная актриса.

Аромат яблок
Провожаю из сада
С первым снегом

Я выбился из сил,
нет слов
себя приговорить
к позорному столбу самоубийства.
И я хожу из тени в угол улиц,
где я несчастен был
с крамольною мыслишкой - застрелиться,

от грусти отойти на чуть, на метр
и снова слиться в тесном забытьи.
Я раньше принимал любовь на веру,
теперь тону в объятьях нелюбви,
глотаю воздух без надежды выжить
и растворяюсь постепенно вне
той окружающей меня зловонной жижи.
Я на поверхности, а всё равно на дне.

Ночная улица Москвы,
как мы с тобой похожи!
Тропинки все твои пусты,
здесь я один прохожий,

бреду неведомо куда
по твоему молчанью
с прохладой сонного пруда,
с деревьев колыханьем.

Ты тоже предо мной одна,
столичная кокетка,
заутренняя суета
нас догоняет редко.

Гардины лампы не таят
в домах твоей разлуки.
Бреду в тени от фонаря,
в карманах сжавши руки,

и признаюсь тебе в любви,
образчик нежной грусти.
Ночная улица Москвы
надолго не отпустит...

Всегда хранит себя во мне,
в мечтах и сновиденьях.
А я, гуляя по Москве,
пишу стихотворенья...

Ведь мы похожи: я и ты,
пустынная тревога!
Две приземлённые звезды,
не верящие в бога.

Серое небо осени
слаще кефира с вареньем,
а люди идут с вопросами
против и по теченью.

Машины мелькают стрелами,
разбрызгивая осадки,
а с веток яблоки спелые
падают на дорожки парка.

Но люди идут и хмурятся
под прессом своих вопросов,
и хмурится с ними улица.
А в небе смеются грозы,

хохочет и дождь порхающий,
и тучи с улыбкой смотрят,
как люди идут пугающе
с работы и на работу.

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Чёрный человек. Сергей Есенин

Мой друг, с блаженным покаяньем
вверяю душу я тебе.
Играй ей вдоволь и страданьем
верши огонь в её судьбе.

С улыбкой плавая в пороке,
толкни её вперёд себя -
промокнут пусть не только ноги,
пусть отсыреет она вся;

впитает склёзлый дух разврата,
вкусит запретный сладкий плод.
Не выжимай её, не надо!
Пускай в пороках и сгниёт.

Мой друг, вверяю тебе душу,
что ты когда-то подарил.
Ей на земле никто не нужен,
беречь её мне выше сил.

А смерть - чем ближе, тем желанней.
А жизнь... чем дальше, тем добрей.
Ты пробудил во мне сознанье...
Теперь, пожалуйста, убей!

Плещется ветер в стакане гранённом,
падает солнце в малиновый йогурт,
кто-то спешит оказаться влюблённым,
а под окном кто-то чинит дорогу;
муха пикирует в красную жижу,
море красителей пенится гулко,
я одеваю ушанку и лыжи
и вылетаю в окно на прогулку.

Ключей к ней не подобрать,
Замок не открыть снаружи.
Её можно лишь понять,
Почувствовать кожей нужно.

Ведь сами когда-то в ней
Купались, забыв осторожность
И связки тугих ключей
Скрывали от взрослых тоже.

Но выросли, и теперь
Замки уже заржавели,
Впустить хоть кого за дверь
Мы, к жалости, не успели.

***

Давайте любить детей,
Они нас полюбят тоже
И может засовы все
Улыбкою уничтожат.

От пространства до времени.
От принципов до сознания.
От простоты к ускользанию.
От личности к автономной
публичности.
От чтения к междометиям.
От скуки к праздности,
к целесообразности.
От стихотворного метра
к утверждению сметы.
От смеха к сокрытию в себе человека.
От законченности к утончённости.
От открытости до сложноподчинённости.

Кварту спирту б
И мортиру,
Да московскую квартиру,
И огурчиков малосолёных,
Да жильцов не подселённых
из сёл и деревень,
И молодчиков паслёновых каждый день.

Мне б канистру
самогона царского,
Я б вулканически,
как Пожарский,
сотню подвигов совершил.

Мне пожаловать не мешало бы
Разумения обветшалого
Узколобого помешательства.
Пшикнуть щёлочью б на прощание.

Мне бы спиртику
да огурчиков,
Да по миру пойти.
К чёрту московскую квартиру!
И не надо попутчиков
в пути.

Затянут в воронку
с вороньём алчущим.
Дали б двустволку
в руки мои наждачные!
Обрывки, обтрёпки
химеры взнузданной
распластали мою осень
слякотью весенней улицы.

А кровь на руках
не для вас отметина?!
Смыли водою страх
и совесть скрыли безвременно!

Да люди, люди вы
или мешки с испражненьями?!
Что, не любите
таких выражений вы?!
А мне плевать
и втихую,
и на всю околицу!
Меня вороны будут клевать,
а за вас хоть кто-то помолится?

Образа искуроченные
крючьями к потолку подвешены.
Что, летать хочется?
Да хрену вам лысого взвешу я!
Тоже мне
прогрессивное
общество!
Рожи все
тупые - зажравшиеся
уклонщики.

Да, чёрт возьми,
я затянут в воронку
мерзости.
Уже не спастись,
значит буду я драться
с дерзостью!
Подходите скорее
гнусные
люди-человечишки,
Я без всяких ямбохореев
кулаками в лицо
отвечу вам!

И кольца, и блюдца
и сердце черствеет.
Тебе остаются
мои извиненья

за то, что не вовремя начал смущаться,
за то, что не смог, не сумел я остаться.

А годы сменились,
мы оба другие:
ты, знаю, влюбилась,
а я и поныне

тебя вспоминаю
холодными днями,
о чём-то мечтаю.
Но чёрт же с мечтами...

Как ты распустилась,
как роза в кувшине,
так я опустился,
завял без воды я.

И чувство слепое
никак не проходит,
всё ходит за мной,
пока время уходит.

И юность смешная
на фото желтеет,
а молодость тает
на солнце и тлеет.

Мы всё написали, от всего отреклись:
Прошлое с будущим взяли в тиски
И сжали из всех своих крохотных сил,
Попутно топча средь себя сорняки.

И дети - не дети, а равные нам.
По ветру скользят кочевые слова.
Мы все разбежались по частным домам,
Лицом старики, души съела чума...

Глаза... Но в глазах только ложь и обман.
Любовь?.. Но цинизм побеждает любовь...
Мы шли через кровь от господ к господам,
Умылись победой, не дрогнула бровь.

И "верить-не верить" решать не хотим.
Дистанция сутки: от новой хандры
До нового вспять поворота пути,
Но нам и туда не дойти до поры.

Без нас уезжают вагоны на фронт.
Без нас наши жёны рожают детей.
Без нас сиротеет и плачет народ.
На "празднике жизни" не ждём мы гостей.

Пройдёт мимо кто без особых примет:
Не выхватит нож, не зарежет в тоске...
Быть может, промолвит: "Ба, сколько же лет!"
Но тут же сомнётся в железном тиске.

На память Есенина строчки и Блок -
В душе без цитат распускается цвет -
Тончайший узор, но какой с него прок? -
Кому теперь нужен поэт?

Бейте мне стёкла кусками гранитными!
Режьте мне душу удавкой на шее!
Я только внешне остался воспитанным.
Бойтесь того, кто внутри сатанеет!

Волю в кулак на нечётком дыхании,
вместе с обглоданной долей графита.
Бейте мне в грудь сапогом мироздания!
Рвите над сердцем табличку "закрыто"!

В губы целуйте отвратным желанием!
Я отплююсь перед смертью вволю.
Лучше уж чтить буду Свято Писание,
чем вашу желчь пропитаю собою!

Комкайте, жгите моё воскресение!
Я не затем в жизнь откомандирован.
Буду я гнать свои стихотворения,
как родник минеральную воду!

"Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина..."
Русская народная песня

Снегом прикрытое
дерево тонкое.
Изморозь звонкая.
Бродят потёмками
ягоды кислые.
Горькими мыслями
взгляды игристые
томят признания
давние, ранние...
Иней нечаянно
трогает красное,
белым украсил он
кровь безучастную,
милой рябинушке,
лес не покинувшей.
Доченька, спи уже,
больше не мучайся!
Волею случая
ты невезучая.
Вяжут сознание
ягоды ранние.
В шёпоте пламени
свищет прощание,
молит рябинушка:
"Не забывай меня!"

Верность влечению
очень доверчива,
если навстречу идёшь по течению,
новые встречи
с отчаяньем чаянно
необычайно лупят молчание.

Пишу теорему
к своей наружности.
Выразить сущность проблемы
общественной нужностью
можно ли?
- Думаю, вряд ли
стабильная психика сточится.
В ряд ли, в другой ряд захочется
от одиночества
выбежать, выгадать
имя и отчество.

Шью себе платье
без моды, без помощи женщины.
Кто-то заплатит
заплаканным взглядом
за дырки-отметины
в области сердца.
Ответьте мне
- можно ли греться
в крови убиенного в сердце младенца?

Тычу словами,
заветными схемами,
плаваю снами за вами,
топлю теоремами,
стихо-творемами
мечу события.
Не уходите вы,
не исчезайте в контекстах проблемы,
ведь стихо-творемы
догонят ваш вкус, не иначе;
не я же назначил
встречи слогов поперечных
и выбитых рифмой зубов,
и мозгов изувеченных
вечностью.

На твоих губах
Холодный вкус сакуры,
Поздняя осень.

На Западном фронте под вспышками пушек
раскатными днями земля восстаёт,
сменяются лица в прицелах оружий,
по ровным окопам стучит пулемёт.

За годом неделя - и вновь отчужденье,
малиновый запах бескрылой судьбы.
Сигналит свисток, что пора в наступленье.
Никто никогда не вернётся с войны...

На Западном фронте безликая сырость,
но слёз не имея ютятся тела:
ещё один вздох по дороге в могилу,
ещё и ещё, пока смерть не пришла.

Тут молодость падка на встречных ухабах,
едва оступился - и жизнь отдана
за что-то чужое, какую-то правду,
покрытую ложью от верха до дна.

На Западном фронте всё нет изменений:
обычная норма погибших солдат,
обычная норма юнцов на мишени, -
всего лишь ещё один ад...

Пишется хайку.
Но как мне сказать обо всём
Лишь в трёх строчках?..

Догоревший корабль.
Копотью небо плюётся в лицо.
Подлецом называешь зачем-то.
Прерывистое дыхание
свинцом
загоняет меня под землю.

Есенин и капли Блока,
влажная от страха подушка.
Душит днём одиночество,
а ночью свобода томит
обнажённую в угле душу.

Ницше пополам с Мураками
читаю тебе
на ушко.
Слушай меня стихами,
поэмами о нашем будущем,
лучшими песнями мира
и просто молчанием слушай.

Себя от нас напильником.
Чёрную пыль на коленях
стряхиваю за ненадобностью.
Верить теперь порознь -
время сошло с параллели
причин, следствий, событий.
Два куска одиночества.

Твоя фотография болеет СПИДом.
СПИ, моя радость, ДОлго!
А я снова в школе, изучаю Евклида
и прочую хрень полную.

Твоя фотография корчится в стонах,
а меня ждёт ноль за поведение,
но я выпью тебя до последнего вздоха,
несчастная даже в неведеньи.

Запах потных стен,
грязных небес
из за-стен-ок.
Хочется влю(бить)
камень в сердце
и однажды без глаз проснуться,
разменять по-дешёвке
счастье
на глоток смерти,
прощание - на выстрел в метрику.

На ладошке пыль,
в сознании - пыль(ца).
Я дышу твоей речью взвешенной.
Расстояние - тонны миль,
с пылью близость
конца
ожидания встречи.

У меня есть друг - его зовут Я.
У него есть друг - это я.
Вместе мы - тоже я.
По-другому и быть не может.

Если друг болеет - болею я,
Если он не спит - не сплю и я,
А когда он счастлив...
Ну, вы понимаете.

У меня есть враг - его зовут Я.
У него есть враг - это я.
Вместе мы - тоже я.
По-другому и быть не может.

Если враг бежит - бегу и я,
Если он ударит - ударю я,
А когда умрёт...
Нет, пока не знаю.

У меня есть друг - его зовут Я.
У меня есть враг - он тоже Я.
Друг поможет, а враг настроит
Нашу общую жизнь.

Колёса. Поезд. Города.
Друзей оставив на вокзале,
я уезжаю навсегда
туда, где ждать не обещали.

Стаканы, рюмки, шум витрин
полу-пустого ресторана,
где вместо женщин и мужчин
тупая пьяная орава.

И я сижу - один из них,
и локтем щёку подпираю,
и молча говорю за жизнь,
и сам себя не понимаю...

Вагон трясётся в колее,
штормит нетрезвых пассажиров.
Я мог бы думать о тебе,
но что-то в мире не сложилось...

А впереди - дороги рельс,
постель крахмальная в плацкарте,
худая курица в фольге
и грусть походная - как платье.

Колёса. Поезд. Города.
Простившись с прошлым на вокзале,
я уезжаю навсегда
туда, где ждать не обещали.

Здесь плыли тени наших судеб,
Здесь плыл по волнам наш корабль,
И исчезали в пене люди,
И разбивали грудь ветра,

Смущалась жизнь в потоках плача,
Гремел в раскатах небосвод,
Смеялась подлая удача,
Но мысль тепли'ла: "Кто-то ждёт!"

Пусть парус наш рвало на части,
Ломались вёсла в суете,
Здесь так хотелось верить в счастье
На самой дальней высоте!

Но - c'est la vie... Корабль разрушен,
Скользит в воде трухлявый плот,
Который никому не нужен.
Его уже никто не ждёт...

Жизнь на брелоке болтается в гриле.
Мечты -
на отчаянном положении:
битые, дохлые, грязные, "в мыле", -
их тянет к земле притяжение.

Сахар на блюдце растаял под чаем.
Связки гудят на предельном дыхании.
Ты улыбнулась
и вдруг прокричала:
"Нас больше не держит молчание!"

Наши признанья скучны изначально:
мелочны, пошлы, - наивные камешки
в море страстей, что мы не замечаем,
зарыв сердце в собственной памяти.

Плавим здоровье, горим на работе,
влёгкую верим последним предателям;
убогие дети - влюблёнными ходим
от чёрта до чёртовой матери...

Слюнки текут по пути в бесконечность -
пьём жалость изношенной осени,
кусками глотаем
ещё один вечер,
исперченный муками совести.

Белые смятые стрелки пластинок
на столе очередного кафе.
Стёртые полуботинки,
и сам подшофе...

С улицей холод по венам и дёснам,
кровь струится как шампонье.
Без всяких ненужных слов и вопросов
вхожу в другое фойе.

Белые фартуки, грязные лица;
теоретически, может, наоборот.
Выпить скорее! Скорее забыться.
И биться, как щука об лёд.

Вечер и ночь - в полной рюмашке.
Утро и день - в бессвязном сне.
Марафонский забег
от стопки до полтарашки,
от себя к себе.

Душная жизнь, ненужная младость,
безальтернативность судьбы;
и только горькая гадость
вбивает
в сердце
кресты.

Что выбрать из двух зол:
гордыню иль потерю?
Мне нужно сделать быстро
свой шаг. Только куда?
Мой мир не говорит
ответа. Я не верю,
что в прошлое успешно доходят поезда.

Но и бездействовать - плохая теорема.
Как можно знать: насколько
ты был сегодня прав,
насколько верно разрешил дилемму,
если отстал от поезда, устав?

В конечном счёте, жизнь -
лишь ставка для забавы.
Скажу я детям скучно:
"На поезд не успел..."
Или скажу:
"Так снова встретился я с мамой,
поставив все надежды под прицел.
И первый раз
я выиграл в этой жизни!
Не верил до последнего, кулак сжимал, терпел..."

А впрочем, может быть,
детей-то и не будет.
Не будет ничего,
что я хотел...

Босой походкой по стеклу асфальта -
на одиночество в потоках смен
нарезанного из себя салата
и уксуса заслуженных измен.

Пугает ветер облаков развалы,
густую топь подтаявших картин;
наждачным шагом рвётся покрывало
случайных женщин и пустых причин.

С чужим дыханьем в дымной атмосфере,
в холодной колкости изнеженной росы
гниют обломки выцветшей фанеры
из мягких тканей брошенной души.

Босой походкой по стеклу Парижа,
наждачным шагом по Москве сырой
хромают дни, которые не вижу
наедине
с собой.

Безделье
и безденежье
уравнивают время
и терпение.
Желание - гнёт
реальности.
Молчание
памяти,

эйфория чувств: безволия,
безразличия.

Жизнь, как порванная тетрадь
со стихами -
разбросаны рифмы в памяти.

"Выхода нет" написано
на выходе.

Увядание мокрой листвы...

Ещё одна ночь без утра,
ещё один день без солнца.
Заснуть
прежде рассвета,
проснуться после заката.
А что ещё остаётся?
Настроение смятое,
иду на попятную.

На завтрак котлеты с кофе,
На завтра
сосиски с чаем.
Жевать,
чтобы жизнь тянулась.
Смотреть, как луна
сквозь штору,
с каким-то нелепым отчаяньем.
Привычная в общем история
для санатория.

Красные письма в мятых конвертах
Бьются дождями в парижскую осень.
Сена волнуется шёпотом смерти
Чёрной, как слёзы в воскресную ночь.
Сон набухает под тенями сосен
Комьями сильной отчаянной веры.
Жадно мелькают взгляды прохожих
В талой надежде себя превозмочь.

Тонет Москва под парижскими снами,
Вязнут в печали Арбат и Плющиха;
Красная площадь, Ордынка, Тверская
Скрыты под стать Елисейских полей.
Грусть бесприютная полнится криком,
Мятые письма в огне исчезают.
Яркими вспышками в мире двуликом
Жизнь затирается в памяти дней.

Пальцы гуляют по струнам гитары
В мокрой каморке, где ветер как дома.
Песня без слов извивается паром
В грязный за давностью лет потолок.
Ворон сидит на перилах балкона,
Тучи густятся осенним отваром
Листьев тоски безымянно-солёных
С бледных от сна затуманенных щёк.

Фонтанами, холодным ветром,
Проекцией на стерео-экран
Я исчезаю в месте без ответа
Моим несбыточным мечтам.

Крик птиц, забавная невеста;
На заднем плане - церковь, кран.
Я час от часа поглощаюсь местом,
Где места нет мечтам.

Проходит солнце сквозь мои надежды
Под гомон птиц и суету машин,
А облака над головой как прежде
Плывут без видимых причин.

Шампанское и вобла.
Солнечный день
начинается снова.
Температура под тридцать,
музыка громко
играет. Столица
мигает лучами зеркал,
но хмурятся лица -
понедельник настал.

Бредут, чтобы остановиться
рабочие душных профессий,
различных домов и конфессий
в закрытые стёклами стены,
кондиционеры
включают,
садятся на кресла,
глаза закрывают
и думают снова о пресном,
о безынтересном
и сплетни читают
в экранах бездушных,
и не понимают -
им это не нужно.

Шампанское пенится,
вобла всё суше.
Прохладный мотив
ускользает,
и вновь
несчастные -
ленятся
видеть и слушать.
И не замечают
снов.

Три года - три жизни:
каждая за себя,
и одна общая;
Новые слова,
новые мысли,
новые паутины помощи...

Лёгкая мантия,
легче жизни.
И снова
продольные
полосы...
Выход снизу,
вход снизу
по полу
залитому холодом.

Три взгляда,
три ступени в небо,
три года,
три иллюзии.
Новые лучи
дождливого света,
новые люди.

Три выбора -
три-о мира,
смеющегося кокетливо.
Новые мечты
на новой картине,
новые вопросы, ответы.